Дерек Теллер

Пациент больницы Св. Иеронима, циркач

Они называют меня – Дерек… Я молчу… Они произносят незнакомое мне сочетание букв и называют его моей фамилией… Я соглашаюсь. Каждый раз. Но не помню … не помню, те ли слова произносились в прошлый … Они зачитывают цифры, цифры складывающиеся в номера, номера зашифрованные в код, код должный идентифицировать личность, личность – которой нет … Я киваю. Я не согласен – мне все равно…
«- …Пол – мужской; возраст – двадцать девять полных лет; рост – сто восемьдесят семь сантиметров; вес – около девяносто килограмм …». Я продолжаю кивать, и кивать, и кивать. « - … Телосложение – худощавое, брюнет, цвет глаз – голубой …». Мои губы движутся вслед за чужими словами. Чужими словами о ком-то чужом. Я часто их слышу. Я не понимаю зачем. Я хотел им сказать, но …
… Я ангел, светлый ангел, белый ангел, чистый ангел, ангел с небес … Ангел. Я спустился слишком низко. Слишком. К толпе. Разряженной толпе карнавальных масок. Сотням мерцающих огней. Блуждающих огоньков… И лица поднимались ко мне. Лица бесов, скрытые под улыбками, вылепленными из папье-маше. А я не знал. Я видел только радостные маски, я видел тянущиеся ко мне руки, и я спускался вниз, чтобы прикоснуться, чтобы дотронуться, чтобы ощутить ту часть задорного веселья, что искрами взрывалось вокруг. И я тянулся навстречу. Вниз. Туда. К рукам. К рукам, что вцепились в меня. К рукам, что схватили меня. К рукам, что тянули меня, тянули к себе, тянули в толпу, толпу вопящую, толпу ревущую, толпу, исторгающую смех. Я пытался взлететь, но не смог. Я пытался оторваться, но толпа стала рвать меня. На части. На перья. На память. На счастье. Мои крылья. Мои сильные белые крылья. Толпа ломала их, вырывала из лопаток, выкручивала, выдирала. И адский смех врывался в мое сознание, пока, орудием ада, толпа терзала мое тело. Долгую адскую вечность. Пока не погасли огни. Пока не смолкли звуки …
Я помню каждый миг своего падения ярко и отчетливо. Каждое прикосновение, каждый звук, каждый разряд боли, пронзивший тело. Я рассказывал Им, и Они смеялись. Они смеялись и качали головами. Они смотрели на меня с брезгливой жалостью и равнодушным осуждением в глазах. Они рассказывали мне о празднике и карнавальном шествии. Они рассказывали мне о придурке-канатоходце, прицепившем на спину слишком тяжелые крылья. Они веселились, предполагая, что тот идиот наверняка хлебнул чего-нибудь для храбрости, прежде чем свалиться под ноги толпе, и быть ею затоптанным едва ли не до полусмерти. Я не верю Им. Не верю! Не верю…
« - … Родился в семье бродячих циркачей. Получил частное образование начального уровня. Перебрал несколько профессий, непосредственно связанных с видом деятельности родителей…» Я киваю вновь. Киваю, киваю, киваю, киваю. Я не могу не согласиться. Мне нельзя. Но я пытался. Давно. Еще тогда. Тогда, когда они стягивали края ран от вырванных крыльев, когда зашивали порванное тело, скрывая истинные следы. А я всего лишь пытался доказать. Доказать. Что я ангел! Ангел. Ангел, ангел … Они не поверили. Они заперли меня здесь. Они сказали, что это для моего же блага. Они объясняли. Они уговаривали. Они убеждали. Я не слушал, не верил, не хотел. Пока они не применили силу… И я замолчал… Я молился. Я призывал в свидетели Бога. Но Он молчал. Он не слышал. Он отвернулся. Он оставил меня. Как и все. Все, кого я знал. Все кого я знал, но не помнил … Или это я сам изгнал их из своей памяти навсегда. За предательство. За забвение. И что бы сомнения больше не мешали продолжать мне верить. Верить в правду…
« - … После частичной реабилитации, сращения переломов и снятия швов, доставлен в больницу имени Святого Иеронима с диагнозом шизофрения. Нашими врачами было подтверждено выше указанное расстройство психики…» Я киваю. У меня болит шея, но я киваю. Шея болит всегда. Как и плечи, как и спина… Я завожу руку под воротник и касаюсь шрамов на спине. Грубых рубцов. Того, что осталось мне от крыльев. Шрамы. Они везде. Их много. Они остались вместо прежней чистоты. Грязь греха, коркой покрывающей тело, как щетина, покрывающая лицо. Эта чертова щетина … Это чертово место. Почему они держат меня здесь? В грязной вонючей клетке. С надзирателями и карателями. За какие грехи, о которых я не знаю? О которых я не помню. Которых не было, не было, не было …
Они говорят, что я болен. Они обещают меня вылечить. И я киваю. И шепчу. Беззвучно. Я ангел, ангел …

Алесия Крепэрум

Каратель

Наверное, нам стоит узнать друг друга поближе, да? Ах, с чего же начать…
Почему меня выкинули на ступени больницы, я не знаю. Отказалась ли от меня мать или меня похитили? Была ли я в огромной семье лишним ртом, который невозможно прокормить, или плодом запретной любви тех, чья кровь не должна смешиваться? Я до сих пор пытаюсь узнать хоть что-то о своём происхождении, но пока – безрезультатно. Ничто – ни деньги, ни пытки пока не помогают.
Не отводите взгляд, я вас смущаю? Чем, манерой ходить во время разговора? Вам кажется странным, что я делаю только по пять шагов, хотя комната огромна? О, это просто объяснить. Стандартный больничный подвал имеет размеры пять на три метра. В высоту 2,30. Кирпичные стены не красят, они плесневеют и становится прибежищем полчищ насекомых и прочих тварей. Крысы, конечно. Они не разбегаются, даже когда включается тусклая лампочка над единственной дверью. Они просто приподнимаются и смотрят вам в глаза своими маленькими чёрными бусинками. Откуда я знаю это?
28 лет назад врач больницы Святого Иеронима подобрал младенца. Однако он не отдал его в приют, нет, он даже не промолвился никому о своей находке. Нет, он отнёс его в закрытый подвал под своим кабинетом, за железную дверь, ключи от которой были только у него. От двери вверх вела узкая замшелая лестница. Там, знаете, замечательная звукоизоляция. Хотя даже если и слышны какие-то крики, кого это удивит в лечебнице для душевнобольных?
Я провела в этом подвале 14 лет. Я не видела солнца, я не знала, как дышать чистым воздухом, вокруг меня были только подземные твари и старая больничная рухлядь. И койка с ремнями, которыми связывают буйных больных и которыми теперь привязывали девчонку.
Гордон – так звали моего «приёмного папочку» - лишил меня девственности в 5. Нет, не членом, он всё-таки боялся разорвать меня. Он посадил меня в старое кресло. Я откинулась на шероховатую вытертую спинку и широко раздвинула ноги, раскинув их по подлокотникам. Я уже давно привыкла к этой процедуре – Гордон лапал моё обнажённое тело и судорожно тёр промежность одной рукой, второй водя по своему члену. Но в этот раз он проник в меня пальцем. Была резкая боль и кровь, и глаза Гордона сияли, как звёзды, которых я не знала.
За 14 лет он проделал с моим телом всё, что только возможно сделать, не калеча. Он говорил, что любит меня и называл красивой – врал, как на ваш вкус? Может и нет – вы-то соблазнились в первую же встречу. Волосы мои ярче пламени – может, потому что в них мечта о свете? А глаза лазоревые и прозрачные, как горное небо, которое я столько силилась представить. Откуда я знала, что такое небо, спросите вы? О, я читала о нём. Я очень много читала, лет как раз с 5. Гордон не скупился на книги – я перечитала всю больничную библиотеку, наверное. Я могла только читать и играть с мокрицами – небольшой выбор, согласитесь. Так что к 14 я была хорошим теоретиком во многих науках даже кроме медицины.
А в 14, в один прекрасный день я убила его. Я ударила ему пальцами в глаза и достала до мозга, и он издох на мне, не успев кончить мне на живот. Я ногтями раздирала его кожу, я рвала его мясо, я запустила своих подружек-крыс ему в кишки, но всего было мало. Наконец взяв себя в руки, я забрала  его ключи и поднялась наверх – как есть, голая и перемазанная кровью. Гордон любил поболтать со мной и я заранее знала, что в больнице сейчас инспекция карателей – поэтому я и ждала этого дня. Я вышла к ним, спокойно сказала, что возможно им будет интересно, что врач 14 лет держал пленницу в подвале, и рухнула в обморок от солнечного света.
Да, я до сих пор плохо на него реагирую. У меня до сих пор слишком бледная кожа и расширенные зрачки, поэтому я предпочитаю носить плащи с капюшонами. Годы реабилитации помогли, конечно, но есть вещи, которых не исправить.
Что? Ну да, карательницы взяли меня под своё покровительство, как я и рассчитывала. Они оценили мой ум, растерзанный труп Гордона и степень хранимой мной ярости. Моя покровительница отправила меня в южные тёплые провинции  для оздоровления, там я жила в одной из приморских академий, постепенно привыкая к большому миру. Надо отдать должное Гордону – он не позволял мне болеть и щедро кормил витаминами, поэтому я была не совсем безнадёжной развалиной. Я смогла сравняться со сверстниками, а там, где не хватало силы или выносливости, у меня были безжалостность и ярость. Я научилась владеть кнутом и кинжалами, могла пристойно фехтовать.
В 23 я раскрыла в академии заговор против моей покровительницы и вырвала его с корнем. Я перебила всех её недоброжелателей и жалела только обо одном – их оказалось мало и моя жажда мстить и мучить осталась нерастраченной. Тогда меня отозвали обратно в Аммон – моя карательница была мной очень довольна. С тех пор я выжигала преступников и калёным железом, и нежным разговором – интриги стали моей любимой игрой. Не вам мне рассказывать, что мужчины забываются перед красотой, вы с таким упоением хвастались передо мной своим коварством. Ну, зато потом мои фонари заставляют очнуться.
Ах да, я не сказала о своём маленьком фетише. Фонари. Светильники. Всё, что угодно. В память о той лампочке, ради которой я выжила в подвале. В Гнилом брюхе у меня есть особый… ммм… будуар. Да, вот этот. О, я же видела ваш шок при виде этих конструкций, похожих на клетки – подвесные, напольные, раздвижные, самых диких видов. Это всё мои фонари. Видите, здесь находится пленник, а под ним, за металлической решёткой – разжигается фитиль. Металл постепенно раскаляется, загоняя человека по стенкам клетки наверх, заставляя корчится в самых невероятных позах. А ведь ещё и от жара загораются волосы, и кожа покрывается пузырями ожогов, и глаза вытекают, как неумелая яичница… Прекрасно, не правда ли? Ну, не надо, не забивайтесь в угол, для вас приготовлен особый вариант. Всё-таки, вы узнали то, что известно только единицам после смерти моей покровительницы. Прошу вас, расслабьтесь, иначе фитиль не пролезет в вашу задницу, господин.

Алый Вестник

Я - порождение ночи, темный сын её и верный слуга. Я болен ею, зависим от темноты...она - и оковы и гнездо, не знаю, любить мне её или ненавидить. Все мое существование - противоречие, я не могу найти своего места в этом зловонном и таком доступном для тьмы мире. Здесь всё так просто, так сильно пропитано ядом и гнилью, что восхищаться и наслаждаться постепенно устаешь. Они питают меня, а я уже устал жрать...с каждым днем кошмары мои все более жестокие, игры мои все более безумные. Слаб тот, кто мечется из угла в угол...и тот, кто ради поиска покоя своего нарушает покой чужой. Почему прозвали меня Алым Вестником? Наверное, являясь вам в снах, я приношу слишком много страданий и боли...и кровавые одеяния запоминаются вам надолго. Не знаю, как выглядит смерть, но многие считают, что приходит им в кошмарах именно она. О нет, это всего лишь жалкий я, мне ничего не остается, как скитаться ночью по снам. Поиски не дают покоя, иногда темное отчаяние вгрызается в меня изнутри и внушает, что никогда не найти достойного. И существует ли он вообще, я не знаю.
Тонкие щупальца страха плещутся в теле, только и ожидая того часа, когда смогут прорвать очередной воспаленный мозг и надавить туда, куда нужно...и так сильно, как нужно. Если ты будешь стоять на краю пропасти, я подтолкну тебя, сомнения в наше время - губительное явление. Я могу выполнять желания, но тебе нужно следить за тем, как ты их произносишь...бойся не своих желаний, а их исполнения. Но если ты сможешь предложить мне свет, протянешь руку в темное царство, не боясь, что тьма истерзает её...я помогу тебе сделать правильный выбор, приведу туда, куда следует. Но ничего никогда не сделаю просто так. Во власти тьмы - наказывать тех, кто этого заслуживает, и не в моих силах отказать ей. Мое безумие заразительно, я не создаю его, а только делюсь им. Пройдя через тернии и не обнаружив звезд, поддаешься сумасшествию ещё сильнее. Назови лихорадкой, чумой, ядом...но я - твоя болезнь, а ты - мой сумасшедший гений.
Во мне есть может капля сострадания и участия, но капли мало для того, чтобы облик мой стал краше во снах. Огромный, скользкий скорпион с человечьим лишь торсом. И волосы белоснежные, как снег, но не седой я старец. Кажется, что они шевелятся, как тысячи маленьких серебряных змей. Вот-вот готовые ринуться и сжать в смертоносных объятьях. Бледная кожа, словно у мертвого, и тонкие хрупкие пальцы паука. Глаза, как у слепца, впервые посмотрев в них, ты ужаснешься, ибо ничего там не увидишь...даже собственного отражения. Казалось бы, сплошной белок, куда смотрю и на кого - неизвестно. Впрочем, тебе лучше не знать. Царем насекомых я стал по желанию тьмы, как проводник для них в свои кошмары...и иногда под кожей у меня обитает жизнь, что испещрила всего меня насквозь. Я отвратителен, и это слово первое придет на ум. Но раз так, с тобой я сделаю куда более отвратительные вещи, и ты воскликнешь, что прекрасней меня нет никого на этом свете.
Однако в мире смертном не отличить от простого юноши, чей взгляд исполнен тайного знания и глубокой пустоты, вселяющей отчаянный ужас. Но ты узнаешь меня по алой детали, что непременно возьму с собой...будь то кусок легкой ткани или гранатовый браслет. Темное спокойствие, написанное на лице, никогда не расскажет о мыслях, таящихся в моей голове. Бархатный, шипящий тон почти что обделен яркими красками эмоций. Если я предложу тебе поиграть, не соглашайся. Мои театральные жесты - обманный маневр, усыпляющий бдительность. Осторожнее, гипнотизировать так просто и без дара....На губах вечная всезнающая ухмылка, твердящая, что ты никто по сравнению с Алым Вестником, пешка в руках.
Из памяти стерто рождение и половина совершенно замутненной жизни. Подозрения, что образ создан только для того, чтобы мучить вас, не покидают меня. Кто создал Алого Вестника? Вы же...и это - ещё одна причина, по которой я буду продолжать изливать на вас свою злость. Причиняя боль можно успокоиться на время...Черные сгустки энергии моего мирка держат мертвой хваткой, похлеще бешеного пса. Власть ограничена, и все старанья идут прахом, стоит тебе открыть глаза в поту холодном. Последовать и дальше, заставляя корчиться от паники, растущей внизу живота, я не могу. Быть может, хочется мне отомстить? Наверное, душа чужая ведь - потемки, своя же в сотни раз темней. Она, как лабиринт, из которого уже на протяжении всей своей жизни я не могу найти выхода. Но просить о помощи не стану, даже если земля поменяется с небом местами. Я не скажу, что мне плохо, я не покажу тебе СВОЕЙ боли...ты обо всем должен догадаться сам, а что будет тогда - мне неизвестно.
На сей ноте стоило бы закончить…однако одну из своих игр поведать я не прочь. Однажды я явился в сон к женщине, представ таинственным джентльменом, что так пришелся ей по душе. Раскованная, наполненная кошачьей грацией хищница, точащая когти на всех красивых самцов. Но томная страсть и шелковые простыни обернулись для неё совершенно иным…парализованная, она смотрела на меня дикими глазами. И все мы догадываемся, что боль она чувствовала, не смотря на неподвижность. Я находился сверху, оседлал её, как клячу…длинный коготь нацелился на плоский живот. И разрезал вдоль, как скальпель врача, умело….аккуратно. И тогда я произнес: «Если ты отгадаешь загадку, я отпущу тебя. Но за каждую попытку придется платить…один орган я буду извлекать и съедать за один неверный ответ, до тех пор, пока ты не станешь полой.». Ни о какой смерти во сне и речи не шло, она вынуждена была наблюдать за тем, что я делаю. Наверное, нелегко пытаться думать и отвечать в подобной ситуации. Так вот, Я сожрал её всю. Она проснулась и долго, долго кричала…как сирена, что закладывало уши.
О, кто сказал ту глупость про «убийство во сне – смерть наяву»?! Ложь, наглая и грязная ложь…

Ло Лита

Каратель

- Эта  история довольно… странная.
С чего бы он был так любопытен. Взгляд мельком. Жарко, простыня откинута, в тусклом свете ночника видно только очертания его тела. Но он красив – была возможность рассмотреть еще в баре, где они встретились. В баре, в районе, где не следовало бы знакомиться. Что же, у всех есть свои слабости – не честно и крайне осторожно. Да и знакомиться – это сильно сказано. И вот одна из слабостей сейчас лежит рядом и забудется уже завтра. Уметь легко забывать их лица и их голоса - это просто, полученное воспитание никогда не позволит их считать достойными. Лишь секрет на двоих, на одну ночь.
Но секрет останется секретом, если его знают двое и один из них мертв.
Перевернуться, опираясь на локти, почувствовать обнаженным боком тепло его обнаженной кожи, убрать упавшие на лицо длинные темные пряди. Сейчас они кажутся черными, но на самом деле густого шоколадного цвета, прямые, до талии. Жарко – перекинуть их со спины через плечо, влажными змеями на подушку. Посмотреть в его лицо. Ему и правда хочется просто поговорить? Но сейчас можно было забыть о необходимой осторожности и врожденной паранойе, возведенной с детства в ранг бога.
- Что ты хочешь знать?
Он задумчиво провел пальцами по моему лицу, он любил смотреть, во время секса почти не закрывал глаза, но теперь ему этого мало. Пусть, сейчас это будет моим подарком, также как и следы от наручников на его запястьях. Он сильный, и потому кожа содрана в кровь. Хотелось бы сжать эти следы в руке, тревожить их, не дать привыкнуть к легкой боли.
- Имя? – вопрос с оттенком иронии. Он, конечно же, не думал, что я назову настоящее имя.
- Ло, - он снова улыбнулся, принимая правила игры и, как он думал, ложь. Но не дождался обратного вопроса.
Минута прошла в молчании, в полной тишине. Звуки улицы не долетали через толстые стены и двери, через мимолетную иллюзию, что когда двое вместе, остального мира просто не существует. Почему бы и нет, еще одна из слабостей… или достоинств – не брать в любовники случайных людей. Случайных не в плане незнакомых, а в плане ничем не зацепивших. Тем боле что благодаря внешности всегда была возможность выбирать – фигура, стать, прямой взгляд прозрачных синих глаз мало кого могли оставить равнодушными. И это были только внешние достоинства.
- Расскажи о своем детстве? – очередной вопрос вывел из легкой задумчивости и немного удивил. Заточенный длинный ноготь прошелся по рельефу его груди, напротив сердца, по соску. Он тихо, больше в шутку застонал – легкий намек на то, что если надоело болтать, они могут продолжить.
- О, это было, кажется, тысячу лет назад, но на самом деле всего двадцать восемь. Ну да, я знаю, что не выгляжу на свой возраст – палец лег на его губы, почему то захотелось рассказать... или вспомнить, - в нашей семье не рождались мальчики, и этого добивались любыми способами, - ни одобрения ни возмущения в голосе не было, это просто признавалось как факт. Не смутил даже удивленный взгляд слушателя, - Да-да, помнишь, это странная история. И все дочери в нашей семье были Карателями. И я тоже стала, последняя дочь рода – так вышло. Болезнь моей матери спасла мне жизнь и извратила ее по-своему…
Теперь в его глазах появилось не только удивление, но и испуг. Пока незначительный – они выпили довольно много вина.
Улыбнуться, нет, не так как раньше, так, как допускалось по уставу, с удовольствием заметив, как градус испуга слегка повысился. Провести подбородком по его плечу, словно ласковый кот, показать, что медицина сейчас весьма совершенна.
- Знаешь, годы тренировок, строгого режима. Этому с охотой учишься, когда одна единственная ошибка может привести к смерти. Так выводят породистых животных. Учат скрывать изъяны, развивают достоинства. А потом служба. Но кто не наслышан о службе Карателей? - и можно было бы еще долго рассказывать о том, что из этих слухов правда, а что ложь. Этими историями пугали, о них сочиняли анекдоты, не меньше, чем об Инквизиторах, разве что «сальнее». Для Литы это было жизнью и другого пути узнать было не дано. Последний Каратель в своем роду. Нельзя было допускать оплошностей, нельзя выбиваться вперед, выделяясь из отряда – тонкая грань, на которой приходилось балансировать ради… Ради самой службы, как жизнь ради жизни. И те уступки, что позволялись себе в личное время, никак не влияли на преданность делу и верность Правительнице.
- И… ты так просто сейчас рассказываешь мне все это? – его голос упал до шепота, он больше не был возбужден, застыл под гладящей его узкой ладонью, - что же, это будет нашим секретом, да?
- Да. Знаешь, есть такая поговорка - секрет останется секретом, если его знают двое и один из них мертв? - честность, порой жестокая, умела доставить особое изысканное удовольствие.

Высокие сапоги на плоской бесшумной подошве, неприметная, немаркая одежда, длинный плащ. Бесшумные шаги хозяина и двойника – собаки на непропорционально высоких тонких лапах с короткой черной шерстью и головой человека. На улице в это время и правда было тихо, не смотря на район, но одинокий прохожий тут никого не удивит, разве что вызовет интерес нечестных на руку и мысли людей, но это уже другая история.

Джонатан Куинсберри

Хранитель Золотого Вавилона (Верховный библиотекарь)

Что остается от прошлого, кроме книг? Что останется от нашего времени через три, пять, десять столетий?
Города и леса, реки и поля изменятся до неузнаваемости, небо будет другим, даже слова потеряют привычное значение и звучание, или вовсе будут позабыты. Похоронены с нынешними страстями, героями и катастрофами между старых страниц. Кто расскажет нам, что ценить в картине или скульптуре, если не книга? Объяснит, почему вот это – злодей и ничтожество, а вот это – герой и великий полководец, хотя разница между ними не особенно понятна.
Джонатан любит книги, их физическое воплощение почти так же сильно, как и эфемерную суть. Ему хочется верить, что их никогда не перестанут печатать, или писать от руки, заключать испещренные буквами и рисунками листы в переплеты и выстраивать на бесконечных рядах полок. Как здесь. Чтобы можно было провести пальцем по корешкам, читая названия или имена авторов. Этого делать нельзя, по крайней мере без перчаток. Старая бумага хрупка и капризна, выделения человеческой кожи разрушают ее, как и свет, и влага, и тепло. Возлюбленных все убивают,  так повелось в веках. Любовь и обладание неразделимы, кто может быть эгоистичнее благородного рыцаря, требующего от своей прекрасной дамы стоять на пьедестале и соответствовать идеалу? Нет ничего алчнее бескорыстной любви.
Еще не умея читать и даже ходить толком, Джонатан привык к ощущению безмятежного покоя, мудрости и уверенности семейной библиотеки. Утром в солнечном луче кружились пылинки, холодными вечерами в камине разводили огонь, словом, это была традиционная, уютная комната в просторном старом доме; поколение за поколением заполняло ее томами  и диковинками, писало здесь письма и научные труды, вело важные разговоры и принимало визитеров. Здесь его отец просил у деда руки последней представительницы некогда славного, а теперь угасающего рода. Сюда он приходил готовить уроки, готовиться к экзаменам, выслушивать соболезнования после смерти родственников.
Неуклюжим долговязым подростком он носил с собой как минимум две книги: одну почитать, вторую на случай, если первая окажется неинтересной. Его первыми предметами обожания были героини романов, но хорошенькая горничная это исправила. У милой девушки было немало преемниц из всех слоев общества – возмужавший Джонатан был хорош собой на обманчиво безопасный лад. Рослый и широкоплечий, но улыбка мальчишеская, немного застенчивая, взгляд ясный и искренний: он действительно имеет в виду то, что говорит. Здоровья ради бегает и упражняется на свежем воздухе, но считает это скорее скучной обязанностью, отвлекающей от главной страсти жизни – чтения. Производит впечатление слегка наивного, пускай и неглупого человека, ухитрившегося дожить до 33 лет и не заметить грязи и подлости вокруг. Отчасти это так, и тут снова на помощь пришли книги. Они помогают знать и не сходить с ума, видеть происходящее в перспективе, а не ужасаться и тосковать.
Ему лучше всего живется в окружении книг. Горечь, несовершенства мира, несправедливости отступают, тысячи голосов давно умерших людей нашептывают: и это пройдет.  Да, ты живешь в жестокую эпоху, но времена не выбирают, и бывало гораздо, гораздо хуже. Джонатан приходит к ним за утешением и советом, он видит мир одновременно трезво и идеалистически, сквозь призму многих умных, наивных, циничных слов. Он знает разницу между благоуханными стихами и смятыми простынями, на которых происходит настоящая любовь; знает, что Золотой Вавилон – не утопический остров свободомыслия, что истина не слишком удобная вещь.  И все же готов платить цену: уступки, внешнее приличие, мелкие интриги, бесконечные хозяйственные склоки огромной организации, потому что помнит о главном. Что остается от настоящего, кроме книг?
Куинсберри стояли у самых истоков Золотого Вавилона, в каждом поколении  как минимум один представитель рода был тесно связан с этим маленьким государством. Отец в свое время занимал пост главного библиотекаря, и счастливая предрасположенность Джонатана полностью совпала с ожиданиями. История Золотого Вавилона, особенности организации, легенды и словечки «для своих» были естественной частью его мира. Уже с детства помогал служителям развозить книги по стеллажам, слушал их споры о тонкостях классификации и жалобы отца на интриги и честолюбие ученых. Всерьез начал работать уже после смерти родителей, но под крылом бывшего заместителя отца, Хорхе. В любом случае рано или поздно поднялся до нынешнего положения, хотя семейная преемственность и поддержка Хорхе, конечно, сильно ускорили процесс.

Эжен Данте

Глава Карательного Отряда

Высокий седовласый мужчина стоял на открытой галерее, взирая сквозь лёгкое мерцание силового поля на раскинувшийся вокруг город. Сказать «внизу» не повернулся бы язык – башни Паучьего Дола прорастали в небо мимо смотровой площадки на много сотен футов выше. Шедевр стиля, искусственная жемчужина. Чёрная жемчужина, наросшая в раковине на заботливо выложенных человеческой рукой в строго определённом порядке песчинках. Город рос во всех направлениях: впивался корнями в землю, взлетал в разряженный воздух облачностей, расползался по побережью - всё в соответствии с генеральным планом. Дело, начатое за много поколений до него, под руками нынешнего Главного Архитектора Города продолжало расцветать. Старый мастер мог быть доволен. Мог бы быть… Но на теле мегаполиса который год нарывала уродливая язва Отрубленной Головы. Хотя выброшенная на побережье туша Аммона, гнила не с этой головы… Вся Империя Небесных Охотников давно и безнадёжно была больна. Раком крови. И спасёт её только химиотерапия и пересадка в стерильный организм с нулевым иммунитетом чистого костного мозга. Только донора для этого зверя не найти. Поэтому зараза везде. Она проникла в каждый дом. В каждую семью.
    Луис Данте невесело усмехнулся своим мыслям и обернулся к молодой женщине, что безмолвно созерцала ту же панораму. Её белый плащ как всегда небрежно распахнут, так что видно было наплечную кобуру с двумя боевыми парализаторами и притороченный к поясу хлыст. Старый архитектор знал, что карателю всё равно в какой руке его держать. Должно быть, они оба об этом всегда помнят. Доставляет ли ей это осознание власти удовольствие? Выражения глаз не разглядеть: сейчас  они совершенно не по уставу скрываются за очками. Круглые красные стёкла. Яркий штрих. Эжен всегда была артистичной натурой. Только лет двадцать назад выражалось это совершенно иначе.
    Тогда она носила длинные платья вместо обтягивающих латексных костюмов, гриву пепельных волос вместо яркого беспорядка на голове. Нежный цветок с невероятной красоты голосом и ласковой улыбкой. Но девушка уже тогда была странной. По крайней мере, многие педагоги в художественной академии её таковой называли. Луису несколько раз давали понять, что его дочь демонстрирует довольно своеобразно эстетическое видение, которое проявлялось и в скульптурных творениях и на подмостках студенческого театра. Как уважаемому не только среди людей искусства человеку, намекали очень деликатно. Отец понимал и старался внушить девушке, что не стоит показывать все свои знания о мире и особенно осторожно стоит быть с теми знаниями, которые не приветствует закон. А она никогда не умела вовремя остановиться. Это черта свойственная яркому таланту, на грани лёгкого помешательства. Данте небезосновательно полагал, что у девушки такой талант был. Он догадывался, что от наказания Эжен спасли не родительские увещевания, а принадлежность к женскому полу. Начинающего скульптора-юношу за подобные «художества» отправили бы на дыбу. Архитектор полагал, что к этому бы пришло. Но случилось иначе. Луис как сейчас помнил тот ясный осенний день. Тот день, когда он в последний раз видел свою дочь… нормальной? Своей.
    Они с Эжен собирались в оперу. На открытие сезона давали «Нияду». Билеты были заказаны заранее, но Данте не смог пойти из-за дел в министерстве и легко отпустил дочь одну. Что может угрожать женщине на улицах Аммона?.. Но подошло время комендантского часа, а она всё не возвращалась. Коммуникатор молчал. У знакомых удалось выяснить, что в театре его дочь была, более того, была не одна, а в сопровождении мужчины. Его никто не запомнил, куда пара скрылась после спектакля – тоже. Вестей не было. В положенный срок отец заявил в органы правопорядка. Началось расследование. Подняли несколько записей видеонаблюдения, впрочем, ничего не прояснивших. Больницы. Морги. Неопознанные трупы, которые ещё не успели отправить в крематории. Большой город. Неизвестность. Луис верил, что рано или поздно дочь вернётся сама. А до тех пор, чтобы не сойти с ума, Данте ушёл в работу.  Через несколько месяцев он получил долгожданное назначение на должность Главного Архитектора Города и право перебраться из Бестиария в Паучий Дол, но тянул с решением. Вести пришли спустя ещё год, в разгар переезда.
    Во время контрольной идентификации Эжен Данте опознали в одной из пациенток Бонпола. Девушку нашли на городском пляже в крайней степени истощения и с тяжёлой абстиненцией. Отец обеспечил её перевод в частную клинику, ряд сложнейших процедур, курс лечения, реабилитация. Вскоре она снова заговорила, стала узнавать отца, вспомнила себя (за исключением событий последних полутора лет), спустя несколько месяцев вернулась к нормальной жизни.
    Но это была уже не прежняя Эжен. Стрижка «под ноль» пугала своей больничной стерильностью. Конечно, волосы отрасли за пару месяцев, но девушка специально сохранила дикость своего образа, сменив природный серебристо-пепельный оттенок на искрасно-рыжее буйство.  В бархатном тёмном взгляде ярче горели искры безумия. И внутренние изменения волновали Луиса  намного больше, чем привычка носить брюки. Его дочь забросила свою мастерскую и не пожелала восстанавливаться в академию искусств, не вернулась к прежним друзьям из кипучего богемного круга. А порой в разговоре обнаруживала завуалированное, сдержанное вежливостью, презрение к почитаемым прежде художникам и к самому господину Главному Архитектору Города. Окончательно омрачило радость от возвращение дочери её решение поступить в корпус карателей.
    Эжен  не смущало, что большинство претенденток готовились быть бичами Праматери  с детства. Она решила во что бы то не стало выдержать жестокую конкуренцию. Целеустремлённость молодой женщины не осталась незамеченной. Сыграли на руку природная ловкость и врождённая амбидекстрия, живой ум и, появившиеся после возвращения, сдержанность и хладнокровие. Не пропали даром и знания, некогда заботливо вложенные  мастером Данте в очаровательную головку своей Галатеи.
    В возрасте двадцати пяти лет его дочь заняла почётную должность карателя.  Архитектор мог гордиться. Мог бы гордиться…
    В отряде она почти сразу получила прозвище Искра. Но за глаза чаще можно было услышать «Чумная». Эжен сама за бокалом лёгко вина рассказывала об этом отцу. Рассказывала так же непринуждённо, как могла рассказывать об органном концерте в Капелле. К своей работе, ко всей своей новой жизни она относилась как театральному действу. Античной трагедии масок, смысл который был не в наказании виновных и торжестве справедливости, а в том, чтобы каждый сыграл. Честно. От завязки и до финала. Будь он третий с права в пятом ряду знаменосец или трагический герой. Суметь сказать «кушать подано», даже если потом собираешься вонзить в спину клинок. И если ты убиваешь, если умираешь, ты должен и это сыграть так, чтобы, когда дрогнет занавес, публика поражённо онемела, а после, рукоплескала стоя, в экстазе. Виновен не тот, кто не читал сценарий и импровизирует на ходу, а тот, кто сфальшивил. В этом была и её чудовищная мораль, и квинтэссенция собственного Чистого Искусства.
    Луис смотрел на Эжен, какой она стала. И теперь, в сорок лишним, из-за вмешательства врачей в организм, она казалась много младше. На двадцать пять, может быть, тридцать лет. И его девочка хорошо играла свою роль, настолько, что стала главой одного из отрядов карателей. Он смирился. Терзаясь другим: любит ли она его или тоже – просто играет роль дочери. И какая разница, между хорошей игрой и реальностью… У Данте осталось двое возлюбленных детей: его Город и его Галатея. Оба были безнадёжно поражены одной и той же заразой. Оба ему не принадлежали.

Саймон Шраад

Личный секретарь Правительницы

…змеиными извивами тянется бесконечный коридор. зеленые обои отливают золотом чешуи в свете крошечных бра на стенах. далеко впереди мерещится узкий дверной проем, белым прямоугольником рассекающий сумрак. туда не хочется идти. страх рождается глубоко внутри, кислятиной выступает на языке. туда нужно попасть. желание путается со страхом, дрожит мокрым комком на дне желудка. он медленно продвигается вперед. за порогом комнаты без стен чаша ванной. на дне - женщина. одна нога ее свисает за борт. она пыталась, но не успела выбраться на пол. ее рот раскрывается, она силится глотать. воздух сыплется в легкие битым стеклом, пузырится кровью на губах. глаза подернуты мутной пленкой. сизые толстые черви внутренностей еще шевелятся. они ползут из широкой раны на животе умирающей. ползут и ползут, переваливаются через края ванны. с них каплет красным. кровью уже залито все позади, а из коридора прет тьма. два сгустка эти движутся друг на друга. между ними жемчужной полосой виднеется бок ванны. и болтается, ударяя пяткой о него, босая нога…

Саймон проснулся, когда черные и алые воды сошлись вокруг него, сомкнулись у него над головой, и поток жидкой мглы ухнул сверху, со всех сторон, сдавливая зажатое между ними тело. Он успел почувствовать, как густо пахнущая известью масса потекла в горло и ноздри, застила глаза, продавила барабанные перепонки и вместе с его собственной кровью хлынула внутрь, прежде чем умер. В этот момент и пришло пробуждение. Давнишний кошмар не мучил его теперь, став привычным, как вечерняя молитва и утренняя пробежка, а лет в пять, он вырывался из него, дико воя от ужаса и скребя лицо ногтями, сдирая с кожи налипшую кровавую тьму. Сиделка промывала утром царапины и ласково бранила воспитанника за несдержанность, и маленький Саймон утирал слезы, обещая больше не плакать. А в следующую ночь все повторялось.
Отец многое сделал, чтобы сын забыл «прискорбный инцидент» с матерью, вскрывшей себе для верности не вены, но живот. Был новый светлый дом, была комната с игрушками и книгами, были гувернеры, любившие мальчика. И во всех ванных комнатах дома были только душевые. Подрастая, Саймон посмеивался над этой предосторожностью, но не забывал ценить заботу отца. Потому, только ради его спокойствия, мальчик приучался не бояться своих снов. Но и через год, два и три он еще вскидывался по ночам в постели, успевая ладонями зажать рот. Удушливый вопль вставал поперек глотки, сон отступал. Мальчик включал ночник и занимал оставшиеся до рассвета часы чтением. Он глотал книги одну за одной, пробовал писать сам, как мог, отгонял жуткий морок.
В двенадцать лет он первый раз ощутил не страх, но возбуждение. Он впервые с неохотой покидал кошмарный сон, чувствуя прежде незнакомое томление. Тогда он не испытывал стыда от новых ощущений, но отцу об этом рассказать не посмел. В тот год отец, еще беспокоясь о психическом состоянии сына, отправил его в пансионат при монастыре. Кто, если не благочестивые братья сможет позаботиться о душевном здоровье ребенка? Да и образование, полученное в стенах пансионата, считалось одним из лучших. Саймон отличился в учебе, проявил себя как послушный и старательный, но не лишенный своего мнения и воображения отрок. Кроме несомненно греховного влечения к собственным снам, он не имел видимых слабостей, но врожденная скрытность позволила утаить и этот недостаток.
Начальное образование определило жизненный путь Саймона, на который тот ступил с легким сердцем. В семинарию он поступил играючи, учился с удовольствием. Наставники отмечали, что он в достаточной мере набожен, при этом интересуется светскими науками и политикой, и пророчили ему блестящую карьеру. Юноша кротко улыбался похвалам и строил планы. Он не спешил, считал, что точным ударом и случайно оброненной фразой можно добиться больше, чем пламенными речами и честной игрой. Учась быть инквизитором, он учился таиться, бить метко, не размениваться на мелочи и ловко устранять тех, кто заступал ему путь. Честолюбивый молодой человек желал стать Великим Инквизитором.
Покинув семинарию, Саймон занял должность более высокую, чем позволяли его возраст и опыт, но на этом не остановился, своим трудом добиваясь успехов и незаметно оттирая конкурентов. Не последнюю роль в удачливости молодого человека играло непритворное почтение, выражаемое им Праматери. Незнающий плотского влечения к женщинам и лишенный материнской ласки, он обожествлял Правительницу, при этом не становясь льстецом. Правомерность ее власти не ставилась им под сомнение, пожалуй, это было единственным его искренним убеждением. В остальном же он оставался осторожным и внимательным, готовым ударить и предать безжалостным карьеристом.
Теперь ему тридцать два года, позади интриги и одиночество, ночи кошмаров и молитв, многие часы утомительной работы, увлечение фехтованием, в котором он не преуспел, и бесталанное стихосложение. Он занял место личного секретаря Праматери, но и это не было пределом его амбиций. По временам он брал в руки рапиру, но больше для поддержания формы, чем в надежде овладеть древним мастерством. Его поэтические эксперименты так и сгорали сразу после рождения. Он по-прежнему превозносил Правительницу, как идеал женщины, и кончал над ставшим давно безликим, трупом из своих кошмаров.
Почти прекратив за последние годы свое общение с отцом, и сильно отдалившись от старика, Саймон  не ожидал встретить в его доме брата. Известие о том, что отец взял на попечение юношу из четвертого округа, которого считает своим незаконнорожденным сыном, неприятно удивило Саймона. Но болезненно скромный запуганный юноша внезапно ему приглянулся. Он так увлекся этим странным созданием, что не сразу стал замечать ссадины на его запястьях и шее, не сразу подумал о том, кого может бояться он в доме отца. Когда понял, застав младшего брата в постели отца, смолчал. Не подавая виду, для себя решил все сразу, не прощая старику преступного увлечения, уже подписал приговор. Но миновал месяц, прежде чем каратели пришли за отцом, еще через неделю состоялась казнь. Оба его сына присутствовали на ней, каждый думал и чувствовал что-то свое. Инквизитор не оставил младшего брата без покровительства, стараясь устроить его судьбу, хоть и был разочарован его нежеланием получить образование.
Привязанность стала уязвимым местом инквизитора, но Саймон не спешил отказываться от родства. Привычка пусть и изредка просыпаться в доме брата стала традицией. Но братские чувства, как и сыновняя любовь, не способны заглушить инквизиторские инстинкты. Выбор между долгом и семейными узами – вопрос времени.