Архив игры

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.



Анкеты

Сообщений 1 страница 20 из 38

1

Анкеты

2

Гаспар Дефо

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/10-1249218445.jpg

Верховный Инквизитор Второго округа

Истинное лицо человека проявляется через его поступки.  Его мысли и мотивы откладывают неизгладимый отпечаток  на его жизни и на жизни окружающих его людей. Выбирая путь, нужно наверняка знать, чью сторону ты выбираешь. Но случается и так, что граница между двумя крайностями настолько ничтожна, что порой и определить то невозможно, что здесь истинно, а что ложно. Вот так и я, всю свою сознательную жизнь мечусь от одного к другому, стараясь принять для себя истинно верное решение – погрязнуть в страхе и лжи или же сквозь тернии и самопожертвования испить из ручья святости и непорочности…
Благодаря своему отцу, знатному и зажиточному человеку, мне пришлось сменить свой некогда разгульный образ жизни на тихое и размеренное существование церковнослужителя. Достигнув определенного возраста я был вынужден, по наитию собственных родителей, поступить в церковную школу, изучать и почитать слово божье. Оглядываясь назад, я понимаю, что это было действительно необходимо. Бедные мои родители никак не могли справиться с неусидчивым и неугомонным подростком, который постоянно доставлял им большие неприятности. Конечно же, оказавшись фактически запертым в четырех стенах, я страшно злился на своего отца и мать, но поделать ничего не мог. Так уж случилось, что вскоре мне пришлась по душе такая жизнь. Я много читал, ходил на лекции и пел в местном хоре. Так или иначе, все это отложило значительный отпечаток на мои пристрастия и увлечения. Моя вера в Господа, в его справедливость и непогрешимость с каждым днем все росла и крепла. Смысл моей жизни стал очевидным и не предполагал никаких сомнений. Закончив курс обучения, я остался при церкви, ведя затворнический образ жизни, выходя за пределы монастыря лишь затем чтобы навестить своих родителей. Те в свою очередь, не слишком огорчились, узнав о том какой путь я выбрал, ибо святой человек так или иначе обладал рядом привилегий, которых обычным гражданам было не видать как собственных ушей. А и на счет святости, уже на тот момент я был не вполне уверен. Уже будучи юношей я с интересом наблюдал за изменениями происходящими в собственном теле и за ощущениями, которые накрывали меня с головой всякий раз когда я дотрагивался до себя или фантазировал. Мне не казалось это зазорным или противоестественным, пока я случайно не попался на глаза Святому Отцу, который войдя в мою келью увидел меня мастурбирующим перед открытой библией. Никогда в жизни, ни до того случая не после я не видел Святого отца таким разгневанным. Его вечно задумчивое и непроницаемое лицо в момент налилось кровью, ноздри раздувались от негодования, а взгляд был похож скорее на звериный чем на человеческий. Тогда меня жестоко выпороли перед всеми жителями монастыря в назидание и заставили сутки на пролет читать «Отче наш» стоя на коленях. Я читал, не поднимая головы, вышоптывая наизусть выученные фразы, практически на автомате. Однако голова моя была занята другим. Та боль и унижение что мне довелось испытать, открыли для меня двери в совершено иные миры. Я вдруг на миг почувствовал себя мучеником, безгрешной жертвой извивающейся под хлыстом карателя, хотя безусловно понимал что это совсем не так. Это событие, на ряду с практически абсурдной религиозной фанатичностью, чуть было не вознесло меня к небесам. Я был бесконечно счастлив и возбужден как никогда прежде…
Вскоре про инцидент забыли. Я делал большие успехи и меня частенько привлекали к общественным работам, организациям праздников или ведению службы. Я сравнительно быстро миновал ступени монаха, чтеца и священника в иерархической цепи, достигнув к своему великому счастью почетной должности инквизитора. Человеку с таким статусом уже было не к лицу обитать в душной келье, посему мне пришлось вернуться к своим истокам…
Когда на протяжении достаточно длительного времени, волей иль неволей вынужден ограничивать себя во всем и не позволять слабостям одержать над собой верх, оказавшись в застенках своей негласной тюрьмы неожиданно для себя допускаешь мысли о грехе. Окунувшись в  суматоху большого города, я понял, что мне понадобиться уйма терпения для того чтобы попросту не сорваться.
Отчий дом принял меня как и полагается со всей домашней теплотой и отзывчивостью. В то время как мне было уже двадцать восемь, отцу с матерью перевалило уж за пятьдесят. Однако мысль о попросту потраченных годах, кои не вернешь в особенности когда дело касается старости и смерти, ни разу не возникла в моей голове. К своему ужасу я осознал что учителем и наставником мне в большей степени был Господь, а не родители и единственное за что я могу быть по настоящему благодарным так это за таинство рождения.
Всю свою жизнь, отец потратил на становление и процветание собственного бизнеса, в частности – Похоронного бюро. Поскольку люди умирали с той же регулярностью что и рождались и деньги на сие мероприятие тратили с большей охотой чем даже на свадьбу собственных детей, бизнес на этом поприще процветал как никогда. Ввиду преклонных лет и немощности, отец незамедлительно переписал на меня бюро, оставив распоряжаться им как вздумается. Я же не стал закрывать конторку, а так и продолжать семейное дело дальше. Следующие пять лет были для меня очень напряденными, но в то же время чрезвычайно познавательными. Мне пришлось много трудиться не только в своем похоронном бюро, но и на должности инквизитора. Этот статус пусть и обременял множеством обязанностей, но и открывал множество возможностей. Честь, поклонение, безнаказанность и своенравность… было бы глупо не воспользоваться полным набором открывшихся возможностей. Так или иначе, должность позволила вырваться наружу, некогда дремавшим и нереализованным качествам характера и темперамента. Во мне стали видеть изувера, беспощадного и беспринципного, не идущего ни на какие уступки человека, частенько перегибающего палку, когда дело касается законов и их соблюдения, честности и порядочности. Однако есть еще и другая сторона медали, о которой практически никто не знает, за исключением очень незначительного ряда людей. Безумно желая испытать повторно то волшебное и непередаваемое чувство, оказавшись на «свободе» я пустился во все тяжкие. Я познал радость секса, отдавая предпочтению исключительно мужчинам. Природа наградила меня вполне сносной внешностью, а порой непосильные работы в монастыре украсили мое тело аккуратным рельефом мышц. Многие не раз говорили, что длинные как вороново крыло волосы и прямой непроницаемый взгляд, темных угольных глаз делают мою персону загадочной, привлекательной и в то же время отталкивающей. Я менял роли и способы получения удовольствия, бесконечное множество раз получая заряд исключительно положительных эмоций и сутками напролет вымаливая прощения у господа. Теперь я понимаю что зависим и зависим настолько что не в силах отказаться уповая лишь на прощение всевышнего… Мне пришлось отчаянно скрывать свои тайные пристрастия, всеми правдами и неправдами завуалировать свою личную жизнь так, чтобы ни у кого и в мыслях не возникло капаться в грязном белье. Так или иначе у меня это не плохо получалось. Нововведения и существующие законы лишь укрепляли мой статус, а я в свою очередь со всей душой принимал сии новшества, даже если мне они не слишком нравились. Я как и многие поддерживаю Проматерь. Женщина – мать и ей лучше знать как поступать со своими провинившимися детьми.
Не далее как около двух лет назад, внезапно освободился пост одного из Верховных инквизиторов. На это место метили многие, но это место по праву досталось мне…

3

Дерек Теллер

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/16-1246368359.jpg

Пациент больницы Св. Иеронима, циркач

Они называют меня – Дерек… Я молчу… Они произносят незнакомое мне сочетание букв и называют его моей фамилией… Я соглашаюсь. Каждый раз. Но не помню … не помню, те ли слова произносились в прошлый … Они зачитывают цифры, цифры складывающиеся в номера, номера зашифрованные в код, код должный идентифицировать личность, личность – которой нет … Я киваю. Я не согласен – мне все равно…
«- …Пол – мужской; возраст – двадцать девять полных лет; рост – сто восемьдесят семь сантиметров; вес – около девяносто килограмм …». Я продолжаю кивать, и кивать, и кивать. « - … Телосложение – худощавое, брюнет, цвет глаз – голубой …». Мои губы движутся вслед за чужими словами. Чужими словами о ком-то чужом. Я часто их слышу. Я не понимаю зачем. Я хотел им сказать, но …
… Я ангел, светлый ангел, белый ангел, чистый ангел, ангел с небес … Ангел. Я спустился слишком низко. Слишком. К толпе. Разряженной толпе карнавальных масок. Сотням мерцающих огней. Блуждающих огоньков… И лица поднимались ко мне. Лица бесов, скрытые под улыбками, вылепленными из папье-маше. А я не знал. Я видел только радостные маски, я видел тянущиеся ко мне руки, и я спускался вниз, чтобы прикоснуться, чтобы дотронуться, чтобы ощутить ту часть задорного веселья, что искрами взрывалось вокруг. И я тянулся навстречу. Вниз. Туда. К рукам. К рукам, что вцепились в меня. К рукам, что схватили меня. К рукам, что тянули меня, тянули к себе, тянули в толпу, толпу вопящую, толпу ревущую, толпу, исторгающую смех. Я пытался взлететь, но не смог. Я пытался оторваться, но толпа стала рвать меня. На части. На перья. На память. На счастье. Мои крылья. Мои сильные белые крылья. Толпа ломала их, вырывала из лопаток, выкручивала, выдирала. И адский смех врывался в мое сознание, пока, орудием ада, толпа терзала мое тело. Долгую адскую вечность. Пока не погасли огни. Пока не смолкли звуки …
Я помню каждый миг своего падения ярко и отчетливо. Каждое прикосновение, каждый звук, каждый разряд боли, пронзивший тело. Я рассказывал Им, и Они смеялись. Они смеялись и качали головами. Они смотрели на меня с брезгливой жалостью и равнодушным осуждением в глазах. Они рассказывали мне о празднике и карнавальном шествии. Они рассказывали мне о придурке-канатоходце, прицепившем на спину слишком тяжелые крылья. Они веселились, предполагая, что тот идиот наверняка хлебнул чего-нибудь для храбрости, прежде чем свалиться под ноги толпе, и быть ею затоптанным едва ли не до полусмерти. Я не верю Им. Не верю! Не верю…
« - … Родился в семье бродячих циркачей. Получил частное образование начального уровня. Перебрал несколько профессий, непосредственно связанных с видом деятельности родителей…» Я киваю вновь. Киваю, киваю, киваю, киваю. Я не могу не согласиться. Мне нельзя. Но я пытался. Давно. Еще тогда. Тогда, когда они стягивали края ран от вырванных крыльев, когда зашивали порванное тело, скрывая истинные следы. А я всего лишь пытался доказать. Доказать. Что я ангел! Ангел. Ангел, ангел … Они не поверили. Они заперли меня здесь. Они сказали, что это для моего же блага. Они объясняли. Они уговаривали. Они убеждали. Я не слушал, не верил, не хотел. Пока они не применили силу… И я замолчал… Я молился. Я призывал в свидетели Бога. Но Он молчал. Он не слышал. Он отвернулся. Он оставил меня. Как и все. Все, кого я знал. Все кого я знал, но не помнил … Или это я сам изгнал их из своей памяти навсегда. За предательство. За забвение. И что бы сомнения больше не мешали продолжать мне верить. Верить в правду…
« - … После частичной реабилитации, сращения переломов и снятия швов, доставлен в больницу имени Святого Иеронима с диагнозом шизофрения. Нашими врачами было подтверждено выше указанное расстройство психики…» Я киваю. У меня болит шея, но я киваю. Шея болит всегда. Как и плечи, как и спина… Я завожу руку под воротник и касаюсь шрамов на спине. Грубых рубцов. Того, что осталось мне от крыльев. Шрамы. Они везде. Их много. Они остались вместо прежней чистоты. Грязь греха, коркой покрывающей тело, как щетина, покрывающая лицо. Эта чертова щетина … Это чертово место. Почему они держат меня здесь? В грязной вонючей клетке. С надзирателями и карателями. За какие грехи, о которых я не знаю? О которых я не помню. Которых не было, не было, не было …
Они говорят, что я болен. Они обещают меня вылечить. И я киваю. И шепчу. Беззвучно. Я ангел, ангел …

4

Слепой Бенедикт

http://s51.radikal.ru/i134/0907/c7/b43ed2fd9218.jpg

Пианист

Меня зовут Слепой Бенедикт. Конечно, это не моя фамилия, но со временем я сменил собственную, потому как предки мои, хоть и отличаясь знатностью происхождения, не имели баснословного богатства и не совершили военных подвигов во славу Империи и Корпорации. Словом, гордиться нечем.
Я – отпрыск потомственных писателей и музыкантов, людей творческих профессий, преданных служителей ветреных муз. А поскольку я, как и мои родители, всегда был непростительно глух к несомненно благотворному влиянию идеологических веяний, то принадлежу к тому немногочисленному племени бестиарских аборигенов, которых вся уважающая себя аммонская элита, да и простые граждане среднего достатка предпочитают демонстративно обходить стороной, когда дело доходит до выражения исступлённого восхищения, и выдвигать на первые места при возникновении сиюминутной необходимости найти бесправного козла отпущения, виновника ропота и недовольства в низах, среди рабочих фабрик, возмущённых снижением зарплат, или легионеров, которых вынуждают сутками без сна охранять границы Отрубленной Головы. Не случись в судьбе моей одного злополучного происшествия и, главное, его последствий, к своим сорока трём годам я, верно, уже бы разочаровался в людях.
Лет до двадцати пяти в существовании моём не было ровным счётом ничего примечательного. Не обделённый умеренным талантом и упорством, вложенным в меня от природы, я развивался быстро, с огромным желанием познать наш огромный необъятный мир и проникнуть во все его непостижимые тайны. В детстве мне повезло чрезвычайно в том, что я встретил прекрасного учителя, который преподал мне первые уроки человеческой мудрости, простоты совершенства. Он научил меня так любить музыку, как я никогда не смогу полюбить власть, деньги или свободу. Моя свобода – моя музыка, которую я творю, когда пальцы мои касаются гладких клавиш фортепиано. Тогда только я чувствую, что дышу.
В своей прошлой жизни, в моей ласковой юности, я был не слишком красив. Ни строен, ни высок, с непомерно крупным носом и телячьими глазами, а руки мои были такими длинными, что постоянно болтались при ходьбе, словно бы прикрепленные к моему коротковатому туловищу по ошибке. Вид мой был даже смешон и мог вызвать невольную снисходительную улыбку, выражавшую ироничное недоумение – и что, этот забавный лягушонок способен извлекать из музыкального инструмента сносные звуки?.. Когда же тому подходил черёд, я внутренне торжествовал, удовлетворяя своё тщеславие тем, что усмешки меркли и глаза слушающих распахивались от счастливого изумления.
Прошло достаточно времени, прежде чем я не только осознал, но и смог принять тот факт, что я не способен изменить своей музыкой мир, не способен изменить хотя бы одного человека, навечно искоренить в нём страх перед завтрашним днём и всевидящим оком Инквизиции, навечно погасить огонь гордыни и зависти, приносящих столько зла. Пытался ли я бороться с удушающими тисками системы, калечащими наши души и души наших детей? Да. И только Бог уберёг меня от колесования или утопления в ослином дерьме. Именно тогда я в полной мере ощутил, как презирается наше беспечное племя, те, для кого искусство – смысл всего вопреки желаниям власть предержащих.
И годам к двадцати пяти я с ужасом понял, что моё пламенное вдохновение угасает, погребённое под неумолимостью равнодушно давящего отщепенцев титана - Святой Инквизиции. Тогда я полагал, что это уже навсегда. Даже самая восхитительная музыка раздражала меня до ярости от чувства бесконечного бессилия. Я стал подрабатывать в музыкальных мастерских, стараясь забыть о своём настоящем предназначении. Всё тянулось так, пока однажды на меня не обратила внимание некая особа, имени которой мы не будем здесь называть. Не знаю, что привлекло её во мне. Может, она намеревалась сделать меня своим шутом, но желание её переменилось в первый же вечер, когда она услышала, как я играю. Помню, тогда я так обрадовался выпавшей мне возможности прикоснуться к бесценному старинному инструменту, который я обнаружил в бесчисленных просторных покоях, что забыл обо всех своих тревогах и даже не усомнился в том, что мне было позволительно до него дотрагиваться. Моя игра обнаружилась, но наказания не последовало и даже более, я снискал некоторую благосклонность своей покровительницы.
Только ничего не бывает даром. За удачу, как следовало ожидать, я расплатился. Моя благодетельница решила подарить мне новую внешность. И как я мог спорить с ней? Тем более, что в тайне мне даже польстило такое решение. Но своего нового «наряда» я так и не увидел. После ряда операций я полностью потерял зрение без малейшей надежды на восстановления. С той поры меня и стали именовать Слепым Бенедиктом, пока прозвище не привязалось настолько, что я решил с ним породниться.
Она говорила мне, что теперь я такой, каким всегда хотел быть. Высокий и стройный, и если буду выполнять каждодневные упражнения под надзором её слуг, мои мышцы окрепнут больше, чем раньше. Он говорила, что моё лицо полностью преобразилось. Так как криков ужаса я не слышал, полагаю, что уши и нос у меня уж точно на месте, а что до остального... Пожалуй, за все прошедшие годы я так и не научился носить свою нынешнюю внешность. После вмешательства врачей старение было искусственно замедленно, поэтому сейчас я, наверно, выгляжу моложе, чем есть. Я не знаю, что видите вы, но надеюсь, это не вызывает содрогания отвращения? Благодаря хирургам мои невидящие глаза остались того же цвета, что и раньше, - чёрными. Благодаря им же мой и без того хороший от природы слух обострился до абсолюта.
Мне хотелось бы, положив на сердце руку, сказать «Спасибо» моей Госпоже, которая в тот отчаянный и страшный момент жизни позволила мне не превратиться в раба или бездомного, который ни дня бы не смог протянуть на улице в том состоянии, в каком был я. Она заставила меня вспоминать всё то, чем я был. А это была музыка, моя Музыка. И тогда я будто бы очнулся от тяжкого сна, который длился почти десяти лет. Я снова начал играть. А так как любоваться очарованием публики мне было нечем, я замкнулся в себе ещё более, чем когда мог видеть, и за годы отточил свою страсть до виртуозного мастерства. Время тогда летело стремительно. Госпожи скоро не стало. Как говорят, был несчастный случай… Её дочь, ревновавшая пианиста к матери, прогнала меня на следующий же день. Но меня не оттолкнули те, кто слушал и хотел слышать мою игру вновь. Остался узкий и благодаря положению моей бывшей хозяйки довольно знатный круг лиц (которых, впрочем, я никогда не видел), располагающих достаточными средствами, чтобы время от времени приглашать Слепого Бенедикта среди прочих музыкантов к себе в гости. К сожалению, я не расскажу вам, что это иногда бывают за удивительные встречи, на которых я присутствую, поскольку в таких делах мне лучше быть столько же немым, сколько и слепым.

5

Алесия Крепэрум

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/20-1247855187.jpg

Каратель

Наверное, нам стоит узнать друг друга поближе, да? Ах, с чего же начать…
Почему меня выкинули на ступени больницы, я не знаю. Отказалась ли от меня мать или меня похитили? Была ли я в огромной семье лишним ртом, который невозможно прокормить, или плодом запретной любви тех, чья кровь не должна смешиваться? Я до сих пор пытаюсь узнать хоть что-то о своём происхождении, но пока – безрезультатно. Ничто – ни деньги, ни пытки пока не помогают.
Не отводите взгляд, я вас смущаю? Чем, манерой ходить во время разговора? Вам кажется странным, что я делаю только по пять шагов, хотя комната огромна? О, это просто объяснить. Стандартный больничный подвал имеет размеры пять на три метра. В высоту 2,30. Кирпичные стены не красят, они плесневеют и становится прибежищем полчищ насекомых и прочих тварей. Крысы, конечно. Они не разбегаются, даже когда включается тусклая лампочка над единственной дверью. Они просто приподнимаются и смотрят вам в глаза своими маленькими чёрными бусинками. Откуда я знаю это?
28 лет назад врач больницы Святого Иеронима подобрал младенца. Однако он не отдал его в приют, нет, он даже не промолвился никому о своей находке. Нет, он отнёс его в закрытый подвал под своим кабинетом, за железную дверь, ключи от которой были только у него. От двери вверх вела узкая замшелая лестница. Там, знаете, замечательная звукоизоляция. Хотя даже если и слышны какие-то крики, кого это удивит в лечебнице для душевнобольных?
Я провела в этом подвале 14 лет. Я не видела солнца, я не знала, как дышать чистым воздухом, вокруг меня были только подземные твари и старая больничная рухлядь. И койка с ремнями, которыми связывают буйных больных и которыми теперь привязывали девчонку.
Гордон – так звали моего «приёмного папочку» - лишил меня девственности в 5. Нет, не членом, он всё-таки боялся разорвать меня. Он посадил меня в старое кресло. Я откинулась на шероховатую вытертую спинку и широко раздвинула ноги, раскинув их по подлокотникам. Я уже давно привыкла к этой процедуре – Гордон лапал моё обнажённое тело и судорожно тёр промежность одной рукой, второй водя по своему члену. Но в этот раз он проник в меня пальцем. Была резкая боль и кровь, и глаза Гордона сияли, как звёзды, которых я не знала.
За 14 лет он проделал с моим телом всё, что только возможно сделать, не калеча. Он говорил, что любит меня и называл красивой – врал, как на ваш вкус? Может и нет – вы-то соблазнились в первую же встречу. Волосы мои ярче пламени – может, потому что в них мечта о свете? А глаза лазоревые и прозрачные, как горное небо, которое я столько силилась представить. Откуда я знала, что такое небо, спросите вы? О, я читала о нём. Я очень много читала, лет как раз с 5. Гордон не скупился на книги – я перечитала всю больничную библиотеку, наверное. Я могла только читать и играть с мокрицами – небольшой выбор, согласитесь. Так что к 14 я была хорошим теоретиком во многих науках даже кроме медицины.
А в 14, в один прекрасный день я убила его. Я ударила ему пальцами в глаза и достала до мозга, и он издох на мне, не успев кончить мне на живот. Я ногтями раздирала его кожу, я рвала его мясо, я запустила своих подружек-крыс ему в кишки, но всего было мало. Наконец взяв себя в руки, я забрала  его ключи и поднялась наверх – как есть, голая и перемазанная кровью. Гордон любил поболтать со мной и я заранее знала, что в больнице сейчас инспекция карателей – поэтому я и ждала этого дня. Я вышла к ним, спокойно сказала, что возможно им будет интересно, что врач 14 лет держал пленницу в подвале, и рухнула в обморок от солнечного света.
Да, я до сих пор плохо на него реагирую. У меня до сих пор слишком бледная кожа и расширенные зрачки, поэтому я предпочитаю носить плащи с капюшонами. Годы реабилитации помогли, конечно, но есть вещи, которых не исправить.
Что? Ну да, карательницы взяли меня под своё покровительство, как я и рассчитывала. Они оценили мой ум, растерзанный труп Гордона и степень хранимой мной ярости. Моя покровительница отправила меня в южные тёплые провинции  для оздоровления, там я жила в одной из приморских академий, постепенно привыкая к большому миру. Надо отдать должное Гордону – он не позволял мне болеть и щедро кормил витаминами, поэтому я была не совсем безнадёжной развалиной. Я смогла сравняться со сверстниками, а там, где не хватало силы или выносливости, у меня были безжалостность и ярость. Я научилась владеть кнутом и кинжалами, могла пристойно фехтовать.
В 23 я раскрыла в академии заговор против моей покровительницы и вырвала его с корнем. Я перебила всех её недоброжелателей и жалела только обо одном – их оказалось мало и моя жажда мстить и мучить осталась нерастраченной. Тогда меня отозвали обратно в Аммон – моя карательница была мной очень довольна. С тех пор я выжигала преступников и калёным железом, и нежным разговором – интриги стали моей любимой игрой. Не вам мне рассказывать, что мужчины забываются перед красотой, вы с таким упоением хвастались передо мной своим коварством. Ну, зато потом мои фонари заставляют очнуться.
Ах да, я не сказала о своём маленьком фетише. Фонари. Светильники. Всё, что угодно. В память о той лампочке, ради которой я выжила в подвале. В Гнилом брюхе у меня есть особый… ммм… будуар. Да, вот этот. О, я же видела ваш шок при виде этих конструкций, похожих на клетки – подвесные, напольные, раздвижные, самых диких видов. Это всё мои фонари. Видите, здесь находится пленник, а под ним, за металлической решёткой – разжигается фитиль. Металл постепенно раскаляется, загоняя человека по стенкам клетки наверх, заставляя корчится в самых невероятных позах. А ведь ещё и от жара загораются волосы, и кожа покрывается пузырями ожогов, и глаза вытекают, как неумелая яичница… Прекрасно, не правда ли? Ну, не надо, не забивайтесь в угол, для вас приготовлен особый вариант. Всё-таки, вы узнали то, что известно только единицам после смерти моей покровительницы. Прошу вас, расслабьтесь, иначе фитиль не пролезет в вашу задницу, господин.

6

Джон Дорсет

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/22-1248225591.jpg

Инквизитор

Я родился двадцать восемь лет назад, в родовом поместье Дорсетов. Отец мой, Майкл Дорсет, был легионером -  как и мой дед и мой прадед. Как и я впоследствии.  Моя мать, урожденная Маргарет Фордж, происходила из богатой, но незнатной семьи Аммона. Любила ли она моего отца? Я не знаю. Сколько раз я задавал себе этот вопрос, глядя в ее замкнутое, бесстрастное лицо, когда она рассказывала мне о моем отце и о Долге. Именно так. С большой буквы.
За три месяца до моего появления на свет, отца отправили на защиту границ Империи. Спустя еще полгода он погиб в какой-то мелкой стычке. Он умер, как герой, не посрамив славных традиций рода Дорсетов - этими словами мать заканчивала каждый рассказ о нем.
Моя мать... высокая строгая женщина в белом - такой я ее помню. Вдова героя, посвятившая всю свою дальнейшую жизнь воспитанию героя. Каким было мое детство, спросите вы? Прочтите любой из старинных рыцарских романов, и вы получите об этом полное представление. Физические упражнения, этикет, молитвы три раза в день, домашние учителя и еженедельные исповеди, приручение животных... До сих пор я иногда ощущаю себя ходячим осколком давно минувшего прошлого, а моим неизменным спутником и единственным другом вот уже три года является ягуар Дэниэл.
Простая чистота слова Божьего нашла искренний отклик в безгрешной душе.  Я даже набрался смелости и попросил разрешения у матери поступить в церковное училище. Стоит ли описывать ее реакцию? До сих пор я помню страх и  стыд, охватившие меня, когда она, чеканя слова, говорила мне о Долге перед Праматерью и Империей.
Вместо церковного корпуса меня отправили в закрытую военную академию для мальчиков. Первый год учебы стал для меня одним из тех испытаний, что Отец наш небесный посылает чадам своим. Я так и не стал своим для тех девяти мальчиков, с которыми делил жилую комнату. Не принимая участия в их проказах (право, которое мне пришлось отвоевать), я тратил свое свободное время на дополнительные занятия и молитвы. При школе была часовня - стоит ли говорить, что я проводил там по нескольку часов каждый день. Тогда же добрый отец Иероним зародил во мне желание стать инквизитором - и три месяца назад меня, наконец, удостоили этой высочайшей чести.
На последних курсах академии некоторые мои сверстники превратились в совершеннейших грешников. Некоторые из них, уходя в увольнительные, даже предавались запретным удовольствиям в компании знакомых девушек. В душе я сурово осуждал их - несчастный слепец, забывший, что говорил нам Господь о тех, кто осуждает чужой срам, в гордыне своей мня себя безгрешным.
... Даниэла перевели к нам за полгода до окончания академии - взамен мальчика, с позором отчисленного за хулиганство и развязность. Как то незаметно он стал моим другом - первым в жизни. Следующие полгода... наверное, больше никогда я не был так счастлив.  С вашего позволения я опущу описание того дьявольского искушения, и последовшего за ним падения. Мы привязывались друг к другу все сильнее и сильнее, пока не поняли однажды - несчастные грешники - что охватившее нас пламя ни имеет ничего общего с чистой и благородной дружбой. И тогда - стыд и отчаянье до сих пор охватывает меня при этом признании - мы не сумели противостоять искушению, дойдя до самых глубин порока. Это случилось после выпускного бала, в старом саду... Наутро мы, пряча глаза от осознания греха, который совершили, разошлись, чтобы больше никогда не встречаться.
... рассказ о моей судорожной исповеди наутро, о суровой епитимье и попытках смирить свою греховную страсть я тоже опущу, с вашего позволения.  В последующие годы это искушение не раз одолевало меня, и не всегда, к своему стыду, я мог противостоять ему. Я надеюсь лишь, что всеблагой и всемилостивый Господь наш простит меня.
Следующие семь с небольшим лет  я служил в десятом имперском легионе на южных границах Империи. Если писать, пусть даже кратко, обо всех событиях, что проихошли со мной за эти семь лет, объем этого скромного повествования выйдет далеко за заданные рамки. Скажу лишь, что я прошел путь от младшего легионера до командора, получая каждое звание  за боевые заслуги перед Империей. Все эти годы я не терял надежды стать Инквизитором, являясь преданнейшим сыном церкви, и всеми доступными мне силами борясь с ересями и невежеством среди личного состава и местного населения. И два года назад мое желание, наконец, исполнилось.
... тогда я был сильно ранен. Деревенский кузнец, обвиненный во многократных высказываниях, порочащих Праматерь, Империю и Святую Церковь, не пожелал сдаться добровольно. Собрав горсть единомышленников, он забаррикадировался в кузне. Мерзавцу даже удалось изготовить несколько допотопных мин и расставить их на подступах к своему убежищу. Как и положено командиру, я ехал впереди - и подорвался на одной из них. После этого я полгода провалялся в госпитале, и почти сразу стало ясно, что полученные мною увечья делают маловозможной службу в действующих войсках. До сих пор, даже после лечения у лучших врачей столицы, на моей левой руке не сгибаются два пальца, а раздробленное колено, хоть и замененное протезом, заставляет меня хромать. А ношение инквизиторской маски является  благом, позволяющим скрыть шрам, тянущийся через левую щеку.
Сказать, что я был в отчаяньи, значит не сказать ничего. Дело, которому я посвятил всю свою жизнь, как и бесчисленные поколения моих предков по отцовской линии, отныне было для меня закрытым. Оставалось лишь выйти в отставку, вести жизнь зажиточного горожанина, управляя семейным капиталом. В гордыне и безумии своем я упрекал Господа за то, что тот оставил меня в живых, не дав погибнуть на поле битвы. Но в момент, когда я уже начал помышлять о том, чтобы оборвать свою ставшую ненужной жизнь, вошел полковой капеллан, и сказал, что мое прошение о вступлении в ряды Инквизиции наконец-то удовлетворено.
Едва поправившись, я приехал в Аммон. После двухлетнего обучения меня сочли достойным сей великой чести, и три месяца назад я получил, наконец, долгожданную возможность называться инквизитором.

7

Алый Вестник

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/27-1248526961.jpg

Я - порождение ночи, темный сын её и верный слуга. Я болен ею, зависим от темноты...она - и оковы и гнездо, не знаю, любить мне её или ненавидить. Все мое существование - противоречие, я не могу найти своего места в этом зловонном и таком доступном для тьмы мире. Здесь всё так просто, так сильно пропитано ядом и гнилью, что восхищаться и наслаждаться постепенно устаешь. Они питают меня, а я уже устал жрать...с каждым днем кошмары мои все более жестокие, игры мои все более безумные. Слаб тот, кто мечется из угла в угол...и тот, кто ради поиска покоя своего нарушает покой чужой. Почему прозвали меня Алым Вестником? Наверное, являясь вам в снах, я приношу слишком много страданий и боли...и кровавые одеяния запоминаются вам надолго. Не знаю, как выглядит смерть, но многие считают, что приходит им в кошмарах именно она. О нет, это всего лишь жалкий я, мне ничего не остается, как скитаться ночью по снам. Поиски не дают покоя, иногда темное отчаяние вгрызается в меня изнутри и внушает, что никогда не найти достойного. И существует ли он вообще, я не знаю.
Тонкие щупальца страха плещутся в теле, только и ожидая того часа, когда смогут прорвать очередной воспаленный мозг и надавить туда, куда нужно...и так сильно, как нужно. Если ты будешь стоять на краю пропасти, я подтолкну тебя, сомнения в наше время - губительное явление. Я могу выполнять желания, но тебе нужно следить за тем, как ты их произносишь...бойся не своих желаний, а их исполнения. Но если ты сможешь предложить мне свет, протянешь руку в темное царство, не боясь, что тьма истерзает её...я помогу тебе сделать правильный выбор, приведу туда, куда следует. Но ничего никогда не сделаю просто так. Во власти тьмы - наказывать тех, кто этого заслуживает, и не в моих силах отказать ей. Мое безумие заразительно, я не создаю его, а только делюсь им. Пройдя через тернии и не обнаружив звезд, поддаешься сумасшествию ещё сильнее. Назови лихорадкой, чумой, ядом...но я - твоя болезнь, а ты - мой сумасшедший гений.
Во мне есть может капля сострадания и участия, но капли мало для того, чтобы облик мой стал краше во снах. Огромный, скользкий скорпион с человечьим лишь торсом. И волосы белоснежные, как снег, но не седой я старец. Кажется, что они шевелятся, как тысячи маленьких серебряных змей. Вот-вот готовые ринуться и сжать в смертоносных объятьях. Бледная кожа, словно у мертвого, и тонкие хрупкие пальцы паука. Глаза, как у слепца, впервые посмотрев в них, ты ужаснешься, ибо ничего там не увидишь...даже собственного отражения. Казалось бы, сплошной белок, куда смотрю и на кого - неизвестно. Впрочем, тебе лучше не знать. Царем насекомых я стал по желанию тьмы, как проводник для них в свои кошмары...и иногда под кожей у меня обитает жизнь, что испещрила всего меня насквозь. Я отвратителен, и это слово первое придет на ум. Но раз так, с тобой я сделаю куда более отвратительные вещи, и ты воскликнешь, что прекрасней меня нет никого на этом свете.
Однако в мире смертном не отличить от простого юноши, чей взгляд исполнен тайного знания и глубокой пустоты, вселяющей отчаянный ужас. Но ты узнаешь меня по алой детали, что непременно возьму с собой...будь то кусок легкой ткани или гранатовый браслет. Темное спокойствие, написанное на лице, никогда не расскажет о мыслях, таящихся в моей голове. Бархатный, шипящий тон почти что обделен яркими красками эмоций. Если я предложу тебе поиграть, не соглашайся. Мои театральные жесты - обманный маневр, усыпляющий бдительность. Осторожнее, гипнотизировать так просто и без дара....На губах вечная всезнающая ухмылка, твердящая, что ты никто по сравнению с Алым Вестником, пешка в руках.
Из памяти стерто рождение и половина совершенно замутненной жизни. Подозрения, что образ создан только для того, чтобы мучить вас, не покидают меня. Кто создал Алого Вестника? Вы же...и это - ещё одна причина, по которой я буду продолжать изливать на вас свою злость. Причиняя боль можно успокоиться на время...Черные сгустки энергии моего мирка держат мертвой хваткой, похлеще бешеного пса. Власть ограничена, и все старанья идут прахом, стоит тебе открыть глаза в поту холодном. Последовать и дальше, заставляя корчиться от паники, растущей внизу живота, я не могу. Быть может, хочется мне отомстить? Наверное, душа чужая ведь - потемки, своя же в сотни раз темней. Она, как лабиринт, из которого уже на протяжении всей своей жизни я не могу найти выхода. Но просить о помощи не стану, даже если земля поменяется с небом местами. Я не скажу, что мне плохо, я не покажу тебе СВОЕЙ боли...ты обо всем должен догадаться сам, а что будет тогда - мне неизвестно.
На сей ноте стоило бы закончить…однако одну из своих игр поведать я не прочь. Однажды я явился в сон к женщине, представ таинственным джентльменом, что так пришелся ей по душе. Раскованная, наполненная кошачьей грацией хищница, точащая когти на всех красивых самцов. Но томная страсть и шелковые простыни обернулись для неё совершенно иным…парализованная, она смотрела на меня дикими глазами. И все мы догадываемся, что боль она чувствовала, не смотря на неподвижность. Я находился сверху, оседлал её, как клячу…длинный коготь нацелился на плоский живот. И разрезал вдоль, как скальпель врача, умело….аккуратно. И тогда я произнес: «Если ты отгадаешь загадку, я отпущу тебя. Но за каждую попытку придется платить…один орган я буду извлекать и съедать за один неверный ответ, до тех пор, пока ты не станешь полой.». Ни о какой смерти во сне и речи не шло, она вынуждена была наблюдать за тем, что я делаю. Наверное, нелегко пытаться думать и отвечать в подобной ситуации. Так вот, Я сожрал её всю. Она проснулась и долго, долго кричала…как сирена, что закладывало уши.
О, кто сказал ту глупость про «убийство во сне – смерть наяву»?! Ложь, наглая и грязная ложь…

8

Эйб Косленд

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/29-1248642628.jpg

Секретарь Великого Инквизитора

Д-да, господин. Как прикажете. Рассказать все о себе, как на духу? Разумеется, господин, честным людям нечего скрывать - да и разве можно сокрыться от вседящего ока Господа нашего, от служителей Его, от наместницы Его на Земле?
Только вот как нечего скрывать мне - весь как на духу, так и рассказывать особенно нечего. Родителей своих не знаю, воспитывался в приюте при монастыре, - возблагодарим же Господа и Инквизиторов, что дарят кров сиротам, вроде меня, а так же мудрость всеобщей матери, Правительницы...
Говорят, подкидыш. Говорят, мать умерла при родах, а отец неизвестен. Почему мне дали фамилию Косленд - не знаю, да и какая разница... люди мы маленькие, чего уж нам до фамилий-то... Нет, что вы, господин, не жалуюсь я, как осмелюсь? Да и, честно говоря, грех был бы мне на судьбу жаловаться.
Приют тот, где я воспитывался, был образцом благочестия  и добродетели. Добродетель  и благочестие оные прививались отрокам - и злодей неблагодарный тот, кто скажет, что жестоко обращались с нами, о нет! Справедливость, как известно, столп нашего великого государства, а розги, как сказано в даже Писании, благотворно влияют на юные и неокрепшие, а потому могущие быть подвергнутыми разного рода искушениям, умы. Так же и лишение пищи телесной благостно для духа, ибо всякая плоть греховна. Безусловно благодарен я моим учителям и воспитателям, что в милости своей даровали науку - земную тоже, но и Небесную.
В целом же, годы детства, отрочества и юности моей были безоблачны, как весенний денек, озаренный теплым солнышком. Я был прилежным учеником - Господь одарил меня хорошей памятью, врожденной способностью к многим наукам, таким как грамота, письмо, кроме того красивым почерком... и что, еще более важно, внешностью довольно неприметной, чтобы не раздражать глаза достойных. В самом деле, кто заметит маленького худого человечка, с аналогично "никакими" - светло-мышиными глазами и бесцветными голубыми глазами, вроде меня? Кому я интересен?
Я - никто, господин, не устану повторять этого; Эйб Косленд - всего лишь имя, но можете называть меня как угодно. Как пожелаете.
Все, о чем я мог мечтать - карьера священника низкого ранга,  наше великое Государство не обижает бездомных и сирот, и я был бы смиренно рад подобной доле, но судьба сложилась иначе... о, совсем иначе.
Я удостоился великой чести. Право, не знаю, чем заслужил... конечно, я обладал некими талантами, однако разве уникален? Или же "быть как все" - тоже своего рода уникальность? Впрочем, оставлю размышления: известно, что лишние мудрствования ввергают в ересь, я же как послушная овца не осмеливаюсь не только выйти за ограду, но и приблизиться к ней.
Вознесу же еще раз хвалу Богу и Великому Инквизитору. Ибо он, заметя меня, жалкого и недостойного, но умеющего быстро и грамотно писать и быть незаметным, когда сильные и достойные мира сего пожелают (а еще держать язык за зубами и знать свое место), облагодетельствовал безмерно. К двадцати годам я уже был личным секретарем Его Преосвятейшества, и мог ли я мечтать о большем?
Я и не мечтаю, господин. Я совершенно счастлив.
Я предан моему хозяину, и не брезгую никакими поручениями, ибо всегда помню: что ни делается, то по воле Повелительницы и Его Преосвятейшества. Протоколы пыток и казней, доносы, порой - наблюдение за гражданами нашего города, дабы не ударились оные во грех,  - все на мне; добавил  бы я, что ныне  - правая рука самого Инквизитора, но не осмелюсь говорить такого, дабы не впадать в грех гордыни. А если кто скажет, будто я подл и беспринципен - не верьте клевете... разве такой честный исполнитель как я может прятать за пазухой нож?
Я - меньше, чем тень: иные тени опасны, я же верный пес моего хозяина, и конечно, моей Госпожи.
Не верьте, если кто скажет, будто в тихом омуте... нечистые водятся, и что я - садист, что мне нравится издеваться над узниками, что я вычерчивал острием ножа священный текст на спине, ягодицах и яичках одного осужденного, если скажут, что собственноручно заливал кипящий свинец в глотку двенадцатилетнему мальчику-слуге, провинившемуся тем, что случайно расплескал вино на обеде у Госпожи,  - то было лишь во имя науки и спасения души заблудших, во имя справедливости, по высшему разрешению моего хозяина; если же будут шептаться,  мол, порой я  прихожу в Лабиринты в поисках жертвы, а уходя, тщательно закапываю окровавленную одежду... наветы, то не более, чем наветы.
Вы ведь в это не верите, правда?

9

Морган Аск Тэйлор

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/28-1248523916.jpg

Тюремный учёный

(11 лет)
1 июля
Папа подарил Моргану на выпускной картину, которую сам нарисовал. Я никогда не видел, чтобы мистер Тэйлор плакал. Он же мужчина! Я никогда не буду плакать. А маме можно. Брат весь как будто светился. Я подошел к нему, а он меня обнял и взял на руки, хотя я был тяжелый. Вообще не пристало мужчине сидеть на руках у другого мужчины. Пусть и у любимого родственника. После мамы и папы конечно. Но сегодня был его выпускной. Да и Мо не часто так со мной обращался.
Еще он получил диплом и стал официальным отличником. У меня так никогда не получится.

[…]

(12 лет)
17 ноября
Пришло письмо от брата. Мама снова плакала, папа ее успокаивал. Они долго сидели перед монитором и не видели, как я стоял за дверью. Слишком мелкий шрифт и широкая спина отца. Совсем ничего не разобрать.

19 ноября
Прочитал письмо, пока родителей не было дома. Хорошо что они не ставят никаких паролей, иначе это могло бы вызвать проблемы: никогда не любил бездушные машины.

«Я поступил в медицинский, хоть вы и были…
Квартира нормальная, стипендия есть, денег не…
Надеюсь через … приехать погостить.»
А обо мне ни слова не было. Наверное, ему там трудно, устает. Ничего, в другой раз скорее всего обязательно передаст привет.
Очень хочется увидеть его скорее. Каким он стал.

[…]

(14  лет)
2 апреля
С первого письма прошло два года. А он так и не приехал, как обещал. Наверное, это было первое несдержанное братом слово. Хотя и слова-то не было.
Да и пишет нечасто. Скорее всего очень сильно занят учебой и совсем нет времени.
Один раз мама прочитала письмо вслух. Морган написал, что живет с какой-то Хэлен. Втайне я понадеялся, что она не уродка прыщавая вроде его бывших одноклассниц. Тем на конкурсах красоты явно было не выступать. И чего он отверг ту, старшеклассницу, когда заканчивал школу?

[…]

(18 лет)
1 июля
Отец не подарил мне картину как тогда брату. И не плакал. Конечно, в отличие от Моргана у меня была масса неприятностей с оценками и поведением. А когда мать в очередной раз вошла без стука и застала нас с Тэнди целующимися – совсем озверела. Кажется, тогда я лишился клока волос. Хорошо, что малыш успел сбежать. А мне все равно было пофиг. Главное, что какое-то образование есть, а дальше проживу. Тем более родители – не единственные родственники на этой хреновой планете.

3 июля
Собрал шмотки, уезжаю. Единственное, что мне жалко оставлять – комнату Мо и Тэнди. Первую потому что физически далеко не упру, второго потому что мой любовник еще слишком мал и его в 15 никто со мной не отпустит. Да и брат будет не очень рад. Судя по письмам, которые я теперь вполне успешно перехватываю простой, но до безобразия умной программкой, он живет с какой-то другой девушкой (уже потерял им счет и путаю имена), работает врачом в хорошей компании и вообще счастлив.
Обещал меня встретить, когда приеду. Надеюсь, узнает.

8 июля
Обалдеть.. Как же он изменился. От холеного подростка остался только высокий рост, добрая улыбка и такие же как у меня голубы глаза. А все остальное чужое немного. Хотя мне, как и раньше, пришлось подпрыгнуть, чтобы зацепиться и обнять брата. Высокий, статный, широкоплечий мужчина 34х лет, уже даже успевший немножко полысеть. Папины гены, это он у нас в 30 был как коленка.
И смотрит так, словно соскучился. Ага, конечно, Мо, знаю я все эти твои взгляды. Может я и был маленьким ушлепком когда-то, но все равно понимал и понимаю, что мое присутствие тебе только помешает. А и навалить, все претензии к родителям, что у тебя есть младший брат.

[…]

Ну них*я же себе у него квартирка! Хорошо тут врачи и ученые зарабатывают. Целых 6 комнат, огромная кухня, две ванных комнаты. И ни одной женской шмотки. Брат сказал, что эта его девушка ушла буквально за пару дней до моего приезда. Ну и пусть, так даже проще, я его сто лет не видел и жутко соскучился! А когда на перроне обнимались – так все на нас глазели, смешно было! И еще машина просто офигенская. Вот заработаю денег – тоже такую себе куплю. Только вишневого цвета, а то черный не впер.

[…]

(21 год)
12 сентября
Снова был припадок. На этот раз прямо во время лекции. Угнетает. И это несмотря на дорогие лекарства и все лечение. Хорошо когда родной брат врач и может себе это позволить. Хотя странно, я не помню, чтобы у нас в роду были эпилептики.

[…]

(22 года)
4 марта
Тони скончался в больнице. Наверное, больше никогда не буду заводить никакие отношения. Чертова эпилепсия. Чертова неудача. Чертов я. Мо поддерживает как может. Он пашет, как проклятый, дела по дому делает и еще подтирает мне сопли своим носовым платком, будто мне снова 5. А теперь еще и это. Хотя почему теперь? Третий человек за последние пару лет. Самоубийство, пищевое отравление, автокатастрофа. Увольнение за увольнением, дом-дом-дом, больница, дом-дом-дом. Я даже гулять почти не хожу. Разве что с Морганом. Только он знает, какие лекарства мне нужны и что делать в случае припадка.

Прости, Тони.

[…]

(25 лет)
16 мая
Ненавижу его, Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу! Чертов ублюдок!! Сколько можно пичкать меня этой херней, раз никакого эффекта?! Из-за него я никак не могу найти работу и до сих пор живу в ЕГО квартире! Словно старик в свой третий десяток, я ничерта не могу сделать, я ничерта не могу наладить! Брат, черт тебя дери! Брат, называется! Сколько можно?!
Твою мать, 25 гребаных  лет я думал, что такого, как Морган, нет больше нигде. О, да. Я был прав. Я был просто охренительно прав. Мизантроп хренов. Ни одного лучшего друга. Даже животных и растений нет. В письмах родителям только и делал, что врал, ни слова правды. Вообще ничего. Как какая-то пустая оболочка: глазки сверкают, губки улыбаются, а внутри одно лишь лицемерие. Да какая в пень девушка? Какое в пень «все прекрасно»? Это прекрасно? Это и все, на что ты способен, мистер лучший ученик школы, университета и всея планеты? Тебе надо было на патологоанатома идти. Самое место.

[…]

(26 лет)
Почему-то вспомнилось, как он тогда вечером привел Дженни. Они думали, что я сплю, поэтому неприкрыто сосались. Были и после нее девушки, были после нее и парни. Все было. А у меня один только брат. Остальные пришли, посидели, ушли. А он остался. Через 4 года мне 30, а я по-прежнему живу в его квартире, на его деньги, его жизнью.
Я ненавижу тебя, Морган Аск Тэйлор.

10

Саша Тэйлор

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/21-1247867868.jpg

Гражданин

Он спит. Его лицо во сне по-детски безмятежно, дыхание невесомо, только под пушистыми ресницами легли синие тени. Они пройдут к утру, когда он будет заспанно моргать, пытаясь распахнуть свои рассеянные спросонья пронзительно-голубые глаза. Они так и остались такими же, невинно-удивленными, как и в тот день, когда он приехал ко мне из нашего захолустья с мечтой как минимум покорить весь мир. Мой маленький брат. Мой Саша. Саша Тэйлор. И как только я мог так пренебрежительно относиться к нему в детстве? Кажется, я звал его Спиногрызом, и крепко получал от матери, если ей случалось это слышать. Смешно. Это было вечность назад.
Я касаюсь его темных волос, коротких и непослушных. Так забавно наблюдать за ним в те минуты, когда он пытается подчинить их своей расческе. Он больше похож на мать, она тоже была брюнеткой. Те же гордые скулы, тот же гордый взгляд, так же гордо развернутые плечи, та же прямая гордая осанка. И тот же невысокий рост. Саша до сих пор едва достает мне до плеча. Еще каких-нибудь лет пятнадцать назад это доставило бы мне странное удовольствие. То, которое рождается на почве ревности к  родителям. А ведь он заслужил быть мамочкиным любимчиком всего лишь по праву старшинства. Вернее потому, что был младшим. Кажется, именно за это я недолюбливал его. Глупо. Это было так давно.
А ведь он любил меня. Искренне и чисто. По-детски. Как только может младший брат любить старшего. Таскался за мной везде, где мог, не обращая внимания на мои попытки от него отделаться. Наверное, просто не замечал их, или не понимал. Гордился мной, не пытаясь скрыть этого. Поселился в моей комнате, после того, как я уехал. Наверняка неделями ждал вестей от меня, хотя я так редко писал домой. Наверняка просматривал тайком родительскую почту. И после скандала, того глупого скандала, когда его застали с парнем, и ему пришлось скрыться, мой маленький братец приехал ко мне. Под крыло. Нуждаясь в защите. Наивно. Кажется, это было только вчера.
Я касаюсь подушечкой пальца его губ, так красиво очерченных, упругих, таких терпко-пряных на вкус. Тех самых, что семь лет назад воодушевленно произнесли, что Саша Тэйлор теперь будет жить со своим старшим братом. Да, прямо с порога и совсем не ожидая отказа, словно и не могло его быть. Слава всем святым, что в тот момент мне хватило ума улыбнуться и кивнуть. Восемнадцатилетняя обуза на шее, разве нужна было она мне тогда? Дождаться, как поступит в университет, немного помочь с трудоустройством, и выпихнуть под зад коленом из моей квартиры во взрослую жизнь. Разве это не все, что требовали от меня семейные узы? Но разве не был я в тот момент наивнее своего младшего брата? Забавно. Кажется, этого не было никогда.
Время шло, но я тянул с выполнением своего первоначального плана. Казалось - еще пара дней ничего не изменит. Саша внес в мою жизнь нечто ... из-за чего хотелось возвращаться домой. Его безумные идеи, восторженный взгляд, болтовня за ужином, радость, бьющая из него не источаемым источником, из которого я пил, и не мог напиться. Мы становились все ближе, и он тянулся ко мне все с той же наивностью, с той же непосредственностью. До тех пор, пока однажды я не выдержал. До тех пор, пока я не сделал его своим. Незабываемо. И этого уже никогда не повторить.
С тех пор больше всего на свете я боюсь его потерять. Боюсь отпустить в эту самую большую жизнь. Боюсь хоть на недолго выпустить из своего поля зрения. Небольшой коктейль, несколько препаратов, не способных причинить большого вреда молодому здоровому организму. Объяснить, что его припадки не что иное, как эпилепсия – ну что может быть проще бывшему врачу. А он так верит мне. Ведь кроме меня ему больше некому помочь, некому за ним ухаживать, некому оплачивать его лекарства. Малышу ведь так сложно найти работу... Благодаря моим связям. У тюремных ученых подобных связей не мало, им есть, что предложить людям ... А еще они знают еще не один рецепт коктейлей, способных сберечь верность любимого от тех ублюдков, что сами того не зная покушаются на него... Опасно. Так будет всегда.
Ведь ему 26, и он все еще со мной. Ведь ему некуда идти. Ведь ему не кому довериться. Ведь кроме меня, его старшего брата, Моргана Аска Тэйлора, у него больше никого нет. И не будет. Пока я жив.

11

Ло Лита

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/32-1249048746.jpg

Каратель

- Эта  история довольно… странная.
С чего бы он был так любопытен. Взгляд мельком. Жарко, простыня откинута, в тусклом свете ночника видно только очертания его тела. Но он красив – была возможность рассмотреть еще в баре, где они встретились. В баре, в районе, где не следовало бы знакомиться. Что же, у всех есть свои слабости – не честно и крайне осторожно. Да и знакомиться – это сильно сказано. И вот одна из слабостей сейчас лежит рядом и забудется уже завтра. Уметь легко забывать их лица и их голоса - это просто, полученное воспитание никогда не позволит их считать достойными. Лишь секрет на двоих, на одну ночь.
Но секрет останется секретом, если его знают двое и один из них мертв.
Перевернуться, опираясь на локти, почувствовать обнаженным боком тепло его обнаженной кожи, убрать упавшие на лицо длинные темные пряди. Сейчас они кажутся черными, но на самом деле густого шоколадного цвета, прямые, до талии. Жарко – перекинуть их со спины через плечо, влажными змеями на подушку. Посмотреть в его лицо. Ему и правда хочется просто поговорить? Но сейчас можно было забыть о необходимой осторожности и врожденной паранойе, возведенной с детства в ранг бога.
- Что ты хочешь знать?
Он задумчиво провел пальцами по моему лицу, он любил смотреть, во время секса почти не закрывал глаза, но теперь ему этого мало. Пусть, сейчас это будет моим подарком, также как и следы от наручников на его запястьях. Он сильный, и потому кожа содрана в кровь. Хотелось бы сжать эти следы в руке, тревожить их, не дать привыкнуть к легкой боли.
- Имя? – вопрос с оттенком иронии. Он, конечно же, не думал, что я назову настоящее имя.
- Ло, - он снова улыбнулся, принимая правила игры и, как он думал, ложь. Но не дождался обратного вопроса.
Минута прошла в молчании, в полной тишине. Звуки улицы не долетали через толстые стены и двери, через мимолетную иллюзию, что когда двое вместе, остального мира просто не существует. Почему бы и нет, еще одна из слабостей… или достоинств – не брать в любовники случайных людей. Случайных не в плане незнакомых, а в плане ничем не зацепивших. Тем боле что благодаря внешности всегда была возможность выбирать – фигура, стать, прямой взгляд прозрачных синих глаз мало кого могли оставить равнодушными. И это были только внешние достоинства.
- Расскажи о своем детстве? – очередной вопрос вывел из легкой задумчивости и немного удивил. Заточенный длинный ноготь прошелся по рельефу его груди, напротив сердца, по соску. Он тихо, больше в шутку застонал – легкий намек на то, что если надоело болтать, они могут продолжить.
- О, это было, кажется, тысячу лет назад, но на самом деле всего двадцать восемь. Ну да, я знаю, что не выгляжу на свой возраст – палец лег на его губы, почему то захотелось рассказать... или вспомнить, - в нашей семье не рождались мальчики, и этого добивались любыми способами, - ни одобрения ни возмущения в голосе не было, это просто признавалось как факт. Не смутил даже удивленный взгляд слушателя, - Да-да, помнишь, это странная история. И все дочери в нашей семье были Карателями. И я тоже стала, последняя дочь рода – так вышло. Болезнь моей матери спасла мне жизнь и извратила ее по-своему…
Теперь в его глазах появилось не только удивление, но и испуг. Пока незначительный – они выпили довольно много вина.
Улыбнуться, нет, не так как раньше, так, как допускалось по уставу, с удовольствием заметив, как градус испуга слегка повысился. Провести подбородком по его плечу, словно ласковый кот, показать, что медицина сейчас весьма совершенна.
- Знаешь, годы тренировок, строгого режима. Этому с охотой учишься, когда одна единственная ошибка может привести к смерти. Так выводят породистых животных. Учат скрывать изъяны, развивают достоинства. А потом служба. Но кто не наслышан о службе Карателей? - и можно было бы еще долго рассказывать о том, что из этих слухов правда, а что ложь. Этими историями пугали, о них сочиняли анекдоты, не меньше, чем об Инквизиторах, разве что «сальнее». Для Литы это было жизнью и другого пути узнать было не дано. Последний Каратель в своем роду. Нельзя было допускать оплошностей, нельзя выбиваться вперед, выделяясь из отряда – тонкая грань, на которой приходилось балансировать ради… Ради самой службы, как жизнь ради жизни. И те уступки, что позволялись себе в личное время, никак не влияли на преданность делу и верность Правительнице.
- И… ты так просто сейчас рассказываешь мне все это? – его голос упал до шепота, он больше не был возбужден, застыл под гладящей его узкой ладонью, - что же, это будет нашим секретом, да?
- Да. Знаешь, есть такая поговорка - секрет останется секретом, если его знают двое и один из них мертв? - честность, порой жестокая, умела доставить особое изысканное удовольствие.

Высокие сапоги на плоской бесшумной подошве, неприметная, немаркая одежда, длинный плащ. Бесшумные шаги хозяина и двойника – собаки на непропорционально высоких тонких лапах с короткой черной шерстью и головой человека. На улице в это время и правда было тихо, не смотря на район, но одинокий прохожий тут никого не удивит, разве что вызовет интерес нечестных на руку и мысли людей, но это уже другая история.

12

Лоренцо Сиена

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/33-1249091042.jpg

Великий Инквизитор

В юности мы все стремимся построить прекрасный мир, соответствующий нашим идеалистическим мечтам. Проходит время, и мы понимаем, что нет иного пути, кроме как смириться с существующим положением дел. Кто-то оказывается сильнее, кто-то слабее. И подчас сильнее оказывается вовсе не тот, кто с остервенением рвет глотку другому.   Не обязательно разрушать сложившуюся систему вещей, достаточно вписать в нее свои правила. Мой отец всегда говорил мне, что моралью можно пренебречь, если в твоих руках сосредоточена власть. Пусть ты не первый…

Хотя бы в этом он был прав.

Я часто вспоминаю его. Внимательный взгляд и сжатые губы. Это был жестокий, властный человек, привыкший командовать, склонный к издевательствам, скорее психологическим, нежели телесным. Он утверждал, что мужчина должен претерпевать множество трудностей и ежедневно доказывать свою доблесть даже в делах повседневных, а потому я и мой старший брат Винченцо претерпевали адовы муки по прихоти отца каждый божий день, а если ему было угодно то – утром, вечером и даже ночью. Меня же угораздило родиться похожим на мать, робкую, тихую женщину, душа которой стремилась к красоте. Странным образом этот Цербер успокаивался в ее присутствии и так же по-собачьи обращал к ней взгляд, стоило ей лишь произнести два тихих, ласковых слова.

В детстве и юности я ненавидел брата, во всем стремившегося походить на отца, и имел склонность боле к изящным искусствам, музицированию и рисованию, однако, уже позднее с той же легкостью я владел и оружием, если того требовали обстоятельства. Мать, видя мои стремления, старалась воспитать во мне любовь к прекрасному и это удалось ей в полной мере.

Отец  часто был недоволен мной, замкнутым ребенком, склонным более к размышлениям, нежели к достижению каких-либо высот.  Я был  мечтателем, и сложись все иначе, быть может, из меня бы вышел неплохой художник. Отец  твердил, что музыкант, художник, книжник или философ не может добиться чего-либо путного. Именно поэтому, когда мне исполнилось семнадцать, отец, угрожая лишением всех благ и родового имени, вынудил вступить в орден вслед за братом. Не скажу, что я сильно сожалел об этом, ибо в тот момент ад для меня был везде: в отчем доме и вокруг, а потому не существовало разницы, в какой омут бросаться с головой. Впрочем, долгое время мне пришлось страдать из-за природной брезгливости, кою я, как душевную слабость, постарался изжить.

С самого раннего детства я  был более дружен с младшей сестрой, Анной, нежели со старшим братом, который, внимая прокламациям отца, уже к пятнадцати годам являл собой образчик заносчивости и спеси.  Возможно, он бы достиг многого, если бы дожил до сегодняшнего дня. Увы, как оказалось, выживает не сильнейший, но умнейший.  Выбрав карьеру военного, он так быстро карабкался по служебной лестнице, что не мудрено было оступиться.  Иного незачем толкать в пропасть, достаточно лишь не подать руки. О его потере я не сожалел, разве что было жаль матушку, но и ее скорбь длилась недолго.

Анна же со временем превратилась в прекрасную девушку, грациозную и стройную, да еще наделенную живым умом.  У нее не было отбоя от поклонников, а я тем временем доказывал свое мужество  полоумному отцу, жаждущему подвигов. Не имея возможности видеться, мы с сестрой писали друг другу полные официальной банальщины письма, боясь проговориться. Меся сапогами грязь, возясь в крови, читая кому-либо отходную, я  безумно скучал по ней.  Она была моим светом, прибежищем и защитой ровно до тех пор, пока взревновавший Бог  не отнял ее у меня, вознамерившись причислить к сонму своих ангелов.

Быть может, в том была Его величайшая милость, ибо таким образом Он весьма предусмотрительно избавил меня от греха прелюбодеяния, а значит и от позора, который необходимо было прятать.  Судьба была милостива ко мне. Мне удалось избежать серьезных ранений и горьких потерь. Я был благополучен, сыт и обеспечен, уже к тридцати пяти годам  имел безупречную репутацию, отличный послужной список и нескольких влиятельных покровителей.  Меня нельзя было упрекнуть ни в излишней жестокости, ни в приверженности к какому-либо греху, поскольку целибат я соблюдал непритворно истово. Иной раз от своей собственной чистоты мне становилось тошно, и долгими вечерами, раздумывая над тем, за что можно было бы осудить меня, я с ужасом не находил ни одной провинности.  Кроме… фарисейства.

Ханжество. Великая суть всех политических игр состоит в том, чтобы делать все необходимое чужими руками. И я делал это много раз, поняв однажды, каким образом устроена эта удивительная машина под названием Государство. То, чего нельзя было скрыть за маской инквизитора, я скрывал за мягкой улыбкой человека верующего и милосердного. Я был всего лишь винтиком, но всегда находился на своем месте. Безусловно, это тешило мое самолюбие, однако, меня нельзя было  обвинить ни в отступничестве, ни в бездействии, ибо все это время я оставался верным солдатом Империи.

Как же насчет мелких грешков, обуревающих душу страстей и тайных желаний? Искореняя пороки в себе и других, стремясь быть идеальным, я не учел одного. Наличия сердца, ибо именно оно делает человека уязвимым для страсти, но в то же время является вместилищем любви.  Со времени смерти сестры я более никого не любил, и не стремился к любовным утехам, тело мое словно бы умерло, однако, я не забывал о нем, как не забывает техник о дорогостоящем аппарате, ежедневно поддерживая его и давая необходимые нагрузки. Время шло. Моя карьера была успешной. Ныне третий десяток лет на исходе, и если бы отец дожил до сего дня, он содрогнулся бы от моих успехов, столь неожиданны они были.  Клянусь Господом, будь он жив, непременно продемонстрировал бы ему, сколь хорошо усвоил его науку…  Тем не менее, в сердце моем все еще живет стремление к красоте. Последняя же, порой,  раскрывается лишь в обстоятельствах весьма необычных и жестоких. Пожалуй, это единственная моя слабость. Ныне же я нахожу  радость в преданном служении другой женщине, что облачена в одежды цвета крови и носит имя – Справедливость.

13

Аллегра Гернон

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/13-1254770436.jpg

Правительница города Аммон

Да, сейчас я готова рассказать интересную историю, и вам придется ее выслушать, потому что более полного варианта вы не получите ни от кого. Слушайте внимательно, я не люблю повторять дважды. У этого неприятия есть свои корни – я ненавижу несовершенства, а ведь рассказ бывает хорош только в первый раз, когда срывается потоком слов с губ, во второй же раз детали начинают теряться, разлетаться, как кусочки разбитой камнем мозаики. Знание этого несовершенства, как и любого другого, ранит меня, напоминая о первых шагах к собственному идеалу.
Я не помню точно, когда мое болезненное стремление к образцу жизни и мысли, мой перфекционизм, стал частью меня, как еще один внутренний орган. В детстве мой мир состоял из бесконечного получения знаний и практики на окружающих меня людях. Никто не имел права меня отругать, кроме моей матери, и я всеми своими жалкими, совершенно ребяческими усилиями стремилась заполучить ее удовлетворенный, гордый взгляд – увы, у меня это так и не вышло. Каждый год моей жизни отдавался данью на откуп тщеславию моей дорогой матери. Она не знала грани своих возможностей и желаний, хотя более вероятно, что она ее просто не признавала. Чем старше я становилась, тем отчетливее понимала, что в благородной крови моих предков, моей родительницы и в, собственно, моей, есть блуждающая черная капля яда. Она ширится с каждым часом, занимая наше сознание, а к концу жизни становится удавкой под тонкой кожей горла. Что я могла сделать светом, данным мне от рождения, против этой тьмы? Что-то могла, но я пошла по пути наименьшего сопротивления – подчинилась. И, видит Господь, не жалела об этом решении ни секунды.
Нагляднее всего «моя тьма», увлекавшая теплым, меховым прикосновением за собой в пропасть, проявилась в прекрасные юные годы. С двенадцати-тринадцати лет я стала замечать как восторженно смотрят в мои темно-карие глаза мужчины и женщины, как борются между собой мои близкие подруги, девушки из самых благородных семей, за мою спокойную благосклонность – и это мне льстило. Они тогда уже словно предчувствовали мое будущее и вились вокруг виноградной лозой, вызывая неизменное негодование бывшей (сейчас, глядя на вас с высоты своего положения, я имею полное право ее так назвать) Праматери. Возможно, она как никто понимала шаткость своего положения в то время и стремилась оградить себя, но было уже поздно и ей не хватало сил на то, чтобы смести бунтарские настроения в высших кругах.
Пока моя мать часами совещалась с Великим Инквизитором, я, возвращаясь с учебы, не сдерживая свое нетерпение, проходила в зеркальную комнату, специально оборудованную для меня в доме. Там я проводила едва ли не пол дня, любуясь своим отражением, щеголявшим новым платьем, или просто разглядывала изгиб губ, тренируя то мягкую улыбку, то насмешливую ухмылку.
В полной мере понять план матери я смогла лишь к двадцати годам, когда полностью сформировала себя как человека тщеславного до крайности, но умного, тяжелого в гневе, имеющего свои принципы, которые удивительным образом трансформировались в зависимости от ситуации, от решения и того, был ли необходим компромисс, или же можно было обойтись строгим приказом. Мне нравилось демонстрировать свои умения и успехи в разных областях науки, жизни; нравилось видеть на лицах моих побежденных соперников то изумительно раздавленное, сломленное выражение, их боль, медленно перетекающую в меня через их взгляд подобно слезам, пусть слез обычно и не было. Мужчины для меня окончательно превратились в некое подобие оружия: иначе они просто ничего не стоили, ведь всю жизнь перед моими глазами были лишь примеры самых успешных женщин, правящих страной и затевавших настоящие войны. Я знала – в иных Корпорациях все было точно так же, и это еще более укрепляло меня во мнении. Мужчины не способны править, они слишком подвержены своим инстинктам и порывам, они слишком принципиальны и недостаточно гибки, чтобы вести за собой подданных. Да, они были именно средством, я видела, как умело распоряжается одним из таких высокопоставленных «средств» мать.
Я, кажется, говорила о «первом осознании»? Так вот, оно пришло ко мне с нечаянно подслушанным возгласом из кабинета матери. Это было лишь одно предложение, но оно пронзило меня насквозь вспышкой какой-то яркой, кровавой радости, заставившей меня трястись от возбуждения и скорее удалиться в комнату, где я могла безмолвно закричать от радости в подушку на кровати, задохнуться и перевернуться на спину, глядя горящими глазами в потолок, кусая трещинку на нижней губе и не чувствуя текущей к уголку губ соли крови.
Меня ни грамма не волновало тогда, что затевается настоящее убийство: напротив, я была в совершеннейшем восторге от того, что получу возможность реализовать свои амбиции. Я чувствовала, как сжимаются в кулаки руки и мне казалось, что наибольшим счастьем будет уничтожить Праматерь самостоятельно. Почувствовать под дрожащими влажными кончиками пальцев ее пульс, угасающий, не греющий рвавшееся к жизни тело. Толкнуть рукой казавшуюся раньше непреодолимой стену из самых прочных материалов и увидеть, как она разрушается, как падут последние препятствия на пути к давней мечте.
На самом деле на осуществление замыслов ушла еще пара лет, погасившая во мне азартное пламя и сделавшее из жестокой девчонки не менее жестокую женщину. После свершившегося «переворота», я долгое время, до тридцати лет, хотя точно, опять же, сказать не смогу, усердно работала над удержанием власти в своих руках. Необыкновенно молодой для Праматери, мне многие не доверяли, покушаясь на авторитет в кругах моих союзников, но… Ни один из тех «многих» не выжил, я вырубила побег анархии и недовольства на корню, давая древу своей власти произрастать спокойно, и без колебаний уничтожая паразитов. Я стала подозрительна ко всем и каждому, потому что единственная ошибка непременно станет для меня последней. Вы знаете, я изо всех сил стараюсь обеспечит лучшую жизнь моему народу, и он – моя единственная любовь.
В принципе, вы можете не запоминать всего, что я сказала, ведь вас казнят через 1 час 23 минуты и 15 секунд. Я лично прослежу за этим. Так будьте же горды, ведь я удостоила вас чести услышать мою историю, пусть она и произнесена шепотом. Умрите, унося с собой в могилу мои слова и снизошедшую с ними благодать. Да простит вам Господь все ваши грехи. Прощайте.

14

Альбин Роудел

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/37-1249312577.jpg

Семинарист

- Кажется, кто-то прошел мимо? - полуиспугано, полувопросительно. Так, словно бы говоривший и сам до конца не был уверен в том, померещился ли ему образ случайного путника или кто-то действительно торопливо прошмыгнул в соседний двор, плотнее завернувшись в полы короткого линялого пальто.
- Когда? – опасливо, но все же презрительно. Даже чересчур отважным голосом старясь придать себе решимости и показной бравады… Отгоняя случайные шорохи и неуместную дрожь.
- Да вот только что!
- Тебе вечно что-то мерещится…
- Да нет же! Теперь я просто уверен – секунду назад мимо нас проскользнул парень! – чужое неверие как ничто иное придает убежденности в собственной правоте, раскрашивает фантазии деталями и расцвечивает мир вдруг всплывающими в сознании подробностями.
- Нда? Парень, говоришь? И как он выглядел? – уже насмешливо и даже, пожалуй, издевательски.
- Нууу…
- Что, значит, «нууу»? На кого он был похож? Во что одет? Почему, скажи на милость, Я его тогда не заметил? Он что, невидимка? – слова как плевки на мостовую летели в лицо незадачливого компаньона. И так тщательно сберегаемая осторожность забылась в пылу крошечной стычки на пустом месте… ведь по сути, оба были уверены, что место это, именно «пустое».
- Да нет же! Просто он… он… ну, понимаешь… нууу… обычный.
Тихое смирение в дрожащем голосе, кажется, смогло-таки урезонить старшего из потенциальных злоумышленников.
- Врешь ты все! – уже без злости, а с легким оттенком триумфа и неоспоримого превосходства - Придумал, чтобы отмазаться и слинять побыстрее…
Ладно, уж, идем отсюда. Все равно нашумели…

В тот вечер я еще долго провожал их глазами, вслушиваясь в отдаляющийся и постепенно стирающийся за посторонними звуками, перестук неуверенных шагов. Ждал ли, что они вернуться? Хотел ли выяснить, что они задумывали, и чему мое несвоевременное появление случайно помешало осуществиться? Вовсе нет. Просто раз за разом прокручивал в голове невнятное бормотание, призванное описать мою … кхм… сущность. Одно лишь слово - «обычный». И чуть усталая улыбка сама собой перечеркивает бледные, сухие, вечно потрескавшиеся губы.
«Обычный».
Талант, за который дорого отдали бы те же самые псевдо злодеи - быть незаметным и серым, самым неприглядным и совершенно стереотипным человеком. Хотя, даже слово «самым» здесь, пожалуй, будет неуместно. Всего лишь… масса. толпа. элемент...
И ни обиды, ни раздражения, ни злости… Ни даже холодной звенящей пустоты равнодушия в душе – всего лишь ощущение правильности и законченности происходящего. Уверенности в том, что порядок, заведенный и тщательно поддерживающийся Инквизицией и Карателями … законен.
Ведь, именно, об этом твердили изо дня в день в сиротском приюте, заставляя соблюдать уйму дополнительных правил, кроме и без того жесткого регламента, предписанного каждому горожанину. В том самом приюте, где я впервые осознал себя как человека, которым прожил уже без малого 26 лет. Научился отзываться на собственное имя, «Альбин», и даже на неловкие попытки сокращать его в совсем уже обезличенные клички «Ал», «Аль», «Элли»… Словно нужно было отнять у меня и то немногое, что я получил в скорбное наследие от настоящих родителей. Ведь, по сути, кроме записки с именем больше похожим на собачью кличку, я ничем тогда и не обладал. Да и сейчас… Разве я могу сказать, что владею хоть чем-то кроме своего разума?
«У истинно верующего ничего кроме Бога нет. Особенно, подсознания». Фраза, навязшая в зубах и вызубренная намертво не хуже ежедневных молитв и псалмов. Определяющая мою дальнейшую судьбу и упорядочивающая каждый день. Семинаристы должны отказаться от всего, что держит их на пути к священному имени Инквизитора – так говорят нам наставники.
Насмешка судьбы в том, что мне решительно не от чего отказаться. Отрекся бы от имени, но даже этой жертвы от меня не требуют, словно сомневаясь в моей способности ее принести. Или в моем праве на него?
Даже временем своим я не могу командовать так, как мне хочется. Например, в период изматывающих и монотонных лекций или в часы ночных поклонений и служб. Хотя каждый раз, думая о предстоящих утренних молитвах, я не могу представить, чем занялся бы, если б пренебрег этим путем или по неосторожности, недомыслию, свернул с него.
Другая жизнь не пугает меня, но и не манит, как могла бы, кажется, неизведанностью и соблазнами,… не зовет отказаться от привычной серости и повестись за мифическими красотами и таинствами. Наверное, просто, тайн слишком много окружает любого из нас и в стенах собственных келий – смущенные шорохи и сдавленные стоны из соседних спален настойчиво уверяют меня в этом. Жаль только, что и эти робкие попытки уединения тоже слишком быстро становятся всеобщим достоянием. Не стоит даже пытаться. Платить годами позора и унижений за несколько минут или пусть даже часов, сомнительных удовольствий? Это удел исключений, а не серой среднестатистической массы… Обычности. Ведь путь, таких как я, расписан на много лет вперед.

Мое будущее в рядах Инквизиции. Моя жизнь в руках Госпожи. Моя душа в воле Господа.
Но… что же остается мне?

15

Джонатан Куинсберри

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/38-1250768014.jpg

Хранитель Золотого Вавилона (Верховный библиотекарь)

Что остается от прошлого, кроме книг? Что останется от нашего времени через три, пять, десять столетий?
Города и леса, реки и поля изменятся до неузнаваемости, небо будет другим, даже слова потеряют привычное значение и звучание, или вовсе будут позабыты. Похоронены с нынешними страстями, героями и катастрофами между старых страниц. Кто расскажет нам, что ценить в картине или скульптуре, если не книга? Объяснит, почему вот это – злодей и ничтожество, а вот это – герой и великий полководец, хотя разница между ними не особенно понятна.
Джонатан любит книги, их физическое воплощение почти так же сильно, как и эфемерную суть. Ему хочется верить, что их никогда не перестанут печатать, или писать от руки, заключать испещренные буквами и рисунками листы в переплеты и выстраивать на бесконечных рядах полок. Как здесь. Чтобы можно было провести пальцем по корешкам, читая названия или имена авторов. Этого делать нельзя, по крайней мере без перчаток. Старая бумага хрупка и капризна, выделения человеческой кожи разрушают ее, как и свет, и влага, и тепло. Возлюбленных все убивают,  так повелось в веках. Любовь и обладание неразделимы, кто может быть эгоистичнее благородного рыцаря, требующего от своей прекрасной дамы стоять на пьедестале и соответствовать идеалу? Нет ничего алчнее бескорыстной любви.
Еще не умея читать и даже ходить толком, Джонатан привык к ощущению безмятежного покоя, мудрости и уверенности семейной библиотеки. Утром в солнечном луче кружились пылинки, холодными вечерами в камине разводили огонь, словом, это была традиционная, уютная комната в просторном старом доме; поколение за поколением заполняло ее томами  и диковинками, писало здесь письма и научные труды, вело важные разговоры и принимало визитеров. Здесь его отец просил у деда руки последней представительницы некогда славного, а теперь угасающего рода. Сюда он приходил готовить уроки, готовиться к экзаменам, выслушивать соболезнования после смерти родственников.
Неуклюжим долговязым подростком он носил с собой как минимум две книги: одну почитать, вторую на случай, если первая окажется неинтересной. Его первыми предметами обожания были героини романов, но хорошенькая горничная это исправила. У милой девушки было немало преемниц из всех слоев общества – возмужавший Джонатан был хорош собой на обманчиво безопасный лад. Рослый и широкоплечий, но улыбка мальчишеская, немного застенчивая, взгляд ясный и искренний: он действительно имеет в виду то, что говорит. Здоровья ради бегает и упражняется на свежем воздухе, но считает это скорее скучной обязанностью, отвлекающей от главной страсти жизни – чтения. Производит впечатление слегка наивного, пускай и неглупого человека, ухитрившегося дожить до 33 лет и не заметить грязи и подлости вокруг. Отчасти это так, и тут снова на помощь пришли книги. Они помогают знать и не сходить с ума, видеть происходящее в перспективе, а не ужасаться и тосковать.
Ему лучше всего живется в окружении книг. Горечь, несовершенства мира, несправедливости отступают, тысячи голосов давно умерших людей нашептывают: и это пройдет.  Да, ты живешь в жестокую эпоху, но времена не выбирают, и бывало гораздо, гораздо хуже. Джонатан приходит к ним за утешением и советом, он видит мир одновременно трезво и идеалистически, сквозь призму многих умных, наивных, циничных слов. Он знает разницу между благоуханными стихами и смятыми простынями, на которых происходит настоящая любовь; знает, что Золотой Вавилон – не утопический остров свободомыслия, что истина не слишком удобная вещь.  И все же готов платить цену: уступки, внешнее приличие, мелкие интриги, бесконечные хозяйственные склоки огромной организации, потому что помнит о главном. Что остается от настоящего, кроме книг?
Куинсберри стояли у самых истоков Золотого Вавилона, в каждом поколении  как минимум один представитель рода был тесно связан с этим маленьким государством. Отец в свое время занимал пост главного библиотекаря, и счастливая предрасположенность Джонатана полностью совпала с ожиданиями. История Золотого Вавилона, особенности организации, легенды и словечки «для своих» были естественной частью его мира. Уже с детства помогал служителям развозить книги по стеллажам, слушал их споры о тонкостях классификации и жалобы отца на интриги и честолюбие ученых. Всерьез начал работать уже после смерти родителей, но под крылом бывшего заместителя отца, Хорхе. В любом случае рано или поздно поднялся до нынешнего положения, хотя семейная преемственность и поддержка Хорхе, конечно, сильно ускорили процесс.

16

Лойсо Наварро

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/35-1249239552.jpg

Верховный Инквизитор Третьего округа

Мое детство закончилось, когда мне было девять лет. В ту ночь, когда в  мирно спящий дом ворвались разъяренные бабищи в белых одеждах с электрошоковыми хлыстами в руках. Переворачивая стулья и легкую мебель,   стуча высокими каблуками по дощатому полу, они ринулись в родительскую спальню, вытаскивая отца  и мать  из постели. Отец пытался сопротивляться, защитить мать, но что он мог сделать один, без оружия, против стада сумасшедших фурий? Я же тогда был еще совсем  мальчишкой, которому хватило одного удара хлыстом, чтобы отправить в небытие. У меня до сих пор перед глазами стоит перекошенный, выплевывающий приказы, неровно окрашенный алым рот  на закрытом полумаске лице, и  занесенная для удара рука с потрескивающей от статичных разрядов плетью.  Сколько тогда было лет этой коренастой, ширококостной  самке в одеждах невинности? Трудно сказать. Может быть двадцать пять, а может и под сорок.
Очнулся я, когда в развороченном, занимающемся пожаром доме, было пусто. Только удушливый запах гари, крови из рассеченной плетью раны от правой брови до скулы, да резонирующий стук каблуков в ушах. Я ненавижу обувь на каблуках, ненавижу цоканье подков по асфальту, по паркету парадных залов, по каменным полам соборов.
Чудом, я не ослеп, хотя правый глаз до сих пор видит хуже левого, и приходится носить линзу, корректирующую  зрение. Не исчез и уродливый шрам, белесой, рваной впадиной пересекающий правую половину лица.
Идти мне  было некуда. Соседи, с которыми раньше были дружны родители, отворачивались, завидев меня, поспешно закрывали двери. Тогда, в детстве, я затаил на них обиду, и лишь с возрастом понял, что они просто боялись. Боялись, что приютив меня,  окажутся  следующими в  длинной очереди   в мясорубку государственной машины.
Несколько дней я бродил по городу, ночуя то в парках на скамьях, то в подворотнях, то под эстакадами мостов, пока не оказался в разрушенном монастыре «Молчальников» в округе Отрубленной Головы. Величественные руины тогда не произвели на меня большого впечатления, да и до того ли мне было? Я банально хотел есть, и найти более-менее безопасное место, где можно поспать. После долгого, утомительного, и не очень удачного дня, я забился в угол просторного, пустого зала, и заснул. Когда же на утро проснулся, с удивлением обнаружил стоящую на полу миску с еще  теплой похлебкой.
За девять лет жизни на территории аббатства я ни разу не слышал голос смотрителя, и до сих пор не знаю, был ли он действительно нем, или соблюдал данный единожды обет молчания.  Порой мне  казалось, что он даже не замечает меня. Но в  одной из сохранившихся келий появился матрац, простыни, одеяло с подушкой. Три раза в день на полу у двери стояла миска с  неприхотливой, но сытной и питательной едой. Через пару месяцев стали появляться  книги. Старые, с пожелтевшими от времени страницами, кожаными тесненными переплетами, они пахли пылью и многовековыми тайнами. Читал я запоем, благо, живя в родительском доме, успел обучиться грамоте на уровне начальных классов.    Исторические фолианты и святые писания, рыцарские романы и философские труды, научные изыскания и красочные сказки, все легко впитывал детский, жадный до новой информации, ум. Когда мне исполнилось четырнадцать, книг стало больше, а вот еда у дверей исчезла совсем. Но тогда я был уже достаточно взрослым, неплохо освоился в  сложной, неоднозначной жизни округа нищих, воров и бродяг, чтобы прокормить себя самому. Я начал пытаться зарабатывать, не брезгуя ничем, ни грязной, изнурительной  работой, ни воровством. Арифметике,  зачаткам  экономики, психологии,  меня учила, как это ни парадоксально,  улица. Арифметику осваиваешь быстро, когда тебе за целый день тяжелого труда пытаются заплатить вдвое меньше договоренного. Психологию людскую неплохо познаешь, когда над тобой висит реальная угроза, вместе денег, получить в оплату за работу перерезанное горло. Округ Отрубленная Голова стал  для меня домом. Грязным и противоречивым, бесчеловечно жестоким и мудро  милосердным, донельзя развратным и трепетно романтичным, домом. Я знаю там каждый проулок, каждая подворотня, свалка,  хоть раз познала ступни моих ног.  Редкая драка обходилась без моего участия. Добавились шрамы, а вместе с ними бесценный боевой опыт улиц, когда любая палка, обломок стула, осколок стекла превращается в опытных руках  в страшное оружие.  Я излазил с «бесами» подземелья заброшенной канализации, В клубе «Горбатого и хромого» слушал «новости»  из жизни хозяев города,  впервые, достаточно рано,  познал радости секса. Там же.. мдя…
Отрубленная Голова не любит чужаков. Особенно, когда чужаки нарушают размеренный хаос незатейливой жизни людей дна. Я видел, что сделали эти люди с карателем, попавшим им в руки. Развлечение проходило в баре «Молчальников», в подвале, обставленном в готическом стиле.  Пикантное, острое зрелище для узкого круга членов шайке, промышлявшей разбоем и имеющих в кармане горсть, другую свободных монет. Я в тот день прислуживал в баре, разнося горячительные напитки. Девицу, разодетую, словно невесту,  в белые одежды,  насиловали тут же, на столе,  по очереди, под скабрезные шутки и звон кружек пива. На тот момент такое я уже видел не раз. Зрелище оставляло меня равнодушным, лишь в ушах , цоканьем из прошлого, доносился стук каблуков по дощатому полу. Но в тот день.. Насытившись распластанным на столе, истерзанным телом,  бандиты придумали новое развлечение, приведя на оргию прирученного главарем шайки черного тигра. Я не мог оторвать взгляда от входящего в окровавленное  влагалище пениса зверя, от задранного хвоста и сжатого, розовеющего под его основанием, ануса, от покрытых мехом яиц, ударявшихся о промежность человеческой самки. Она визжала долго и надрывно, пока не сорвала голос. А я, забыв о греющихся на барной  стойке кружках пива, налитых гостям, мастурбировал в подсобке до тех пор, пока в конуру не дошел запах разодранного кишечника.   Зверь, насытив похоть, утолял голод. Меня рвало,  я не смог в тот день больше работать и хозяин бара не заплатил мне денег. Это было обидно.
Мне тогда  было восемнадцать лет.
Сейчас в моем доме в третьем округе живет черный тигр по кличке Эмир. Я его обожаю.
Лет в двадцать семь - тридцать, я думал, что сам научился всему, обязан нынешним своим положением  и благосостоянием лишь самому себе. Гордыня. Греховная гордыня. У меня в детстве были лучшие на свете учителя – безмолвный монах – смотритель, грамотно и мудро подбиравший мне книги, и сама Жизнь. Последняя учит жестоко, но безотказно. Ее «домашних заданий» не выполнить нельзя.
В девятнадцать лет, вместо привычного очередного фолианта у двери я нашел не запечатанный белый конверт, в котором лежало рекомендательное письмо к ректору духовной академии. Рядом, аккуратно сложенная, лежала черная сутана и пара сапог на ненавистных высоких каблуках. Под одеждой лежали документы на имя Лойсо Наварро. В этот день  из Отрубленной Головы исчез Лойсо Лингвера, а в чопорном, мрачном  Аммоне появился семинарист Лойсо Наварро.
Первые год учеба в академии давалась с трудом, приходилось много начитывать, систематизировать. Там же я впервые познакомился с Новым Заветом, который прочитал с интересом, но  не откликнулся сердцем. Ветхий  Завет, Книга Бытия, Кабалла, Тора, Алфавит Бен Сиры, Записки Мертвого моря,  вот книги, которые давал читать мне старый монах и в которых до сих пор для меня много непонятного, загадочного, противоречивого. Больше пятнадцати лет я пытаюсь собирать из священных писаний  информацию о первой жене Адама, Лилит.
Книга бытия. Глава первая:
«И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему [и] по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле.  И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их.»
Книга пророка Исайи. Глава 34
«И звери пустыни будут встречаться с дикими кошками, и лешие будут перекликаться один с другим; там будет отдыхать ночное привидение и находить себе покой.»
Ночное приведение. Это имя Лилит. Проклятой первой жены Адама, ставшей женой Самаила ( Сатаны)
Господи! Ответь мне! Кто породил Праматерь и властолюбивых сук, Лилит, или Ева, ставшая причиной изгнания рода человеческого из Рая Господня? Когда дщери ее  забыли слова Святого Писания?
«И сказал Господь Бог змею: за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей;  и вражду положу между тобою и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту.
Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет ГОСПОДСТВОВАТЬ над тобою.»
Выходя на улицу, я  должен скрывать лицо свое маской. Но я рад ей. За безжизненным лоскутом  черной, выделенной кожи не разглядеть, как искажается мое лицо в брезгливой гримасе, когда я вижу этих паучих, оплетших своей сетью Аммон и Империю. Маска на лице, маска на эмоциях, маска  на помыслах. За долгие годы учебы и службы я привык к ним. И лишь дома из зеркала на меня смотрит высокий, еще не старый тридцати семилетний мужчина с холодным, тяжелым взглядом серых глаз. Мое тело неплохо сохранилось, лишь мышцы с возрастом стали рельефней, а вот темные волосы на висках уже серебрятся сединой.  За каменными стенами  моего особняка я могу себе позволить быть самим собой. За восемь лет на должности Верховного инквизитора  Бестиарием  мне удалось сделать и много, и слишком мало одновременно. Увидели свет спектакли, которые вряд ли бы были поставлены, если бы не мое вмешательство. Тот, кто имеет глаза, при внешней невинности, может увидеть в них подтекстом всю уродливость матриархата. Авторы  злободневных памфлетов, романов, воспевающих истинное мужское начало, не отправились на плаху за инакомыслие. Спасены от казни люди, посмевшие без розовых очков посмотреть на  внутреннюю сущность паучих и рассказать о ней. Написаны и осели в частных коллекциях картины,  которые приведут инквизицию и праматерь в бешенство, если попадутся им на глаза. На привлеченные от меценатов средства, жизнь округа поддерживается на более-менее  сносном уровне. Мало. Но как сделать больше, если повсюду глаза соглядатаев?  Невозможно изменить  быстро то, что веками было государственной моралью.  Моисей  сорок лет водил свой народ по пустыне, чтобы поколение рабов сменилось на рожденных свободными. Сколько должно пройти времени, чтобы мужчины и женщины стали такими, какими создал их Господь, чтобы вспомнили о божественной искре, заложенной в каждом из них?
Иногда  инкогнито я прихожу в  старое аббатство округа Отрубленной Головы. Просто посидеть на нагретых солнцем камнях, посмотреть на море, подумать. Порой  у меня возникает желание снять инквизиторские одеяния, сбросить маску, сжечь ненавистные  сапоги на высоких каблуках, бросить все, уехать. А куда? Когда вся Империя корчится  в когтях властолюбивых  падальщиц.  И еще одна причина, почему я продолжаю носить одеяния святош.  Если я все брошу,  я больше не смогу помочь  тем, кто попал в паучьи сети, отстаивая свое право быть мужчиной, а не подкаблучником у  остервенелых самок. Порой я думаю, что это мой крест, возложенный на меня Господом.  Власть – прерогатива, право и обязанность мужчин, данные им Господом при рождении. Как предназначение женщин, быть рядом с мужчинами, верными помощницами и матерями их детей. Женщины забыли слово Создателя, перестали быть истинными  женщинами.   Возможно, именно по этому, все чаще горящий страстью взгляд  мужчин обращен не на них, а на представителей своего пола, порой даже на животных, но не на них.  И самки мстят, отправляя на плаху тех, кто остался мужчиной, созданным по образу и подобию Господа,  не смотря на  столетия матриархата.

17

Эжен Данте

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/40-1249502251.jpg

Глава Карательного Отряда

Высокий седовласый мужчина стоял на открытой галерее, взирая сквозь лёгкое мерцание силового поля на раскинувшийся вокруг город. Сказать «внизу» не повернулся бы язык – башни Паучьего Дола прорастали в небо мимо смотровой площадки на много сотен футов выше. Шедевр стиля, искусственная жемчужина. Чёрная жемчужина, наросшая в раковине на заботливо выложенных человеческой рукой в строго определённом порядке песчинках. Город рос во всех направлениях: впивался корнями в землю, взлетал в разряженный воздух облачностей, расползался по побережью - всё в соответствии с генеральным планом. Дело, начатое за много поколений до него, под руками нынешнего Главного Архитектора Города продолжало расцветать. Старый мастер мог быть доволен. Мог бы быть… Но на теле мегаполиса который год нарывала уродливая язва Отрубленной Головы. Хотя выброшенная на побережье туша Аммона, гнила не с этой головы… Вся Империя Небесных Охотников давно и безнадёжно была больна. Раком крови. И спасёт её только химиотерапия и пересадка в стерильный организм с нулевым иммунитетом чистого костного мозга. Только донора для этого зверя не найти. Поэтому зараза везде. Она проникла в каждый дом. В каждую семью.
    Луис Данте невесело усмехнулся своим мыслям и обернулся к молодой женщине, что безмолвно созерцала ту же панораму. Её белый плащ как всегда небрежно распахнут, так что видно было наплечную кобуру с двумя боевыми парализаторами и притороченный к поясу хлыст. Старый архитектор знал, что карателю всё равно в какой руке его держать. Должно быть, они оба об этом всегда помнят. Доставляет ли ей это осознание власти удовольствие? Выражения глаз не разглядеть: сейчас  они совершенно не по уставу скрываются за очками. Круглые красные стёкла. Яркий штрих. Эжен всегда была артистичной натурой. Только лет двадцать назад выражалось это совершенно иначе.
    Тогда она носила длинные платья вместо обтягивающих латексных костюмов, гриву пепельных волос вместо яркого беспорядка на голове. Нежный цветок с невероятной красоты голосом и ласковой улыбкой. Но девушка уже тогда была странной. По крайней мере, многие педагоги в художественной академии её таковой называли. Луису несколько раз давали понять, что его дочь демонстрирует довольно своеобразно эстетическое видение, которое проявлялось и в скульптурных творениях и на подмостках студенческого театра. Как уважаемому не только среди людей искусства человеку, намекали очень деликатно. Отец понимал и старался внушить девушке, что не стоит показывать все свои знания о мире и особенно осторожно стоит быть с теми знаниями, которые не приветствует закон. А она никогда не умела вовремя остановиться. Это черта свойственная яркому таланту, на грани лёгкого помешательства. Данте небезосновательно полагал, что у девушки такой талант был. Он догадывался, что от наказания Эжен спасли не родительские увещевания, а принадлежность к женскому полу. Начинающего скульптора-юношу за подобные «художества» отправили бы на дыбу. Архитектор полагал, что к этому бы пришло. Но случилось иначе. Луис как сейчас помнил тот ясный осенний день. Тот день, когда он в последний раз видел свою дочь… нормальной? Своей.
    Они с Эжен собирались в оперу. На открытие сезона давали «Нияду». Билеты были заказаны заранее, но Данте не смог пойти из-за дел в министерстве и легко отпустил дочь одну. Что может угрожать женщине на улицах Аммона?.. Но подошло время комендантского часа, а она всё не возвращалась. Коммуникатор молчал. У знакомых удалось выяснить, что в театре его дочь была, более того, была не одна, а в сопровождении мужчины. Его никто не запомнил, куда пара скрылась после спектакля – тоже. Вестей не было. В положенный срок отец заявил в органы правопорядка. Началось расследование. Подняли несколько записей видеонаблюдения, впрочем, ничего не прояснивших. Больницы. Морги. Неопознанные трупы, которые ещё не успели отправить в крематории. Большой город. Неизвестность. Луис верил, что рано или поздно дочь вернётся сама. А до тех пор, чтобы не сойти с ума, Данте ушёл в работу.  Через несколько месяцев он получил долгожданное назначение на должность Главного Архитектора Города и право перебраться из Бестиария в Паучий Дол, но тянул с решением. Вести пришли спустя ещё год, в разгар переезда.
    Во время контрольной идентификации Эжен Данте опознали в одной из пациенток Бонпола. Девушку нашли на городском пляже в крайней степени истощения и с тяжёлой абстиненцией. Отец обеспечил её перевод в частную клинику, ряд сложнейших процедур, курс лечения, реабилитация. Вскоре она снова заговорила, стала узнавать отца, вспомнила себя (за исключением событий последних полутора лет), спустя несколько месяцев вернулась к нормальной жизни.
    Но это была уже не прежняя Эжен. Стрижка «под ноль» пугала своей больничной стерильностью. Конечно, волосы отрасли за пару месяцев, но девушка специально сохранила дикость своего образа, сменив природный серебристо-пепельный оттенок на искрасно-рыжее буйство.  В бархатном тёмном взгляде ярче горели искры безумия. И внутренние изменения волновали Луиса  намного больше, чем привычка носить брюки. Его дочь забросила свою мастерскую и не пожелала восстанавливаться в академию искусств, не вернулась к прежним друзьям из кипучего богемного круга. А порой в разговоре обнаруживала завуалированное, сдержанное вежливостью, презрение к почитаемым прежде художникам и к самому господину Главному Архитектору Города. Окончательно омрачило радость от возвращение дочери её решение поступить в корпус карателей.
    Эжен  не смущало, что большинство претенденток готовились быть бичами Праматери  с детства. Она решила во что бы то не стало выдержать жестокую конкуренцию. Целеустремлённость молодой женщины не осталась незамеченной. Сыграли на руку природная ловкость и врождённая амбидекстрия, живой ум и, появившиеся после возвращения, сдержанность и хладнокровие. Не пропали даром и знания, некогда заботливо вложенные  мастером Данте в очаровательную головку своей Галатеи.
    В возрасте двадцати пяти лет его дочь заняла почётную должность карателя.  Архитектор мог гордиться. Мог бы гордиться…
    В отряде она почти сразу получила прозвище Искра. Но за глаза чаще можно было услышать «Чумная». Эжен сама за бокалом лёгко вина рассказывала об этом отцу. Рассказывала так же непринуждённо, как могла рассказывать об органном концерте в Капелле. К своей работе, ко всей своей новой жизни она относилась как театральному действу. Античной трагедии масок, смысл который был не в наказании виновных и торжестве справедливости, а в том, чтобы каждый сыграл. Честно. От завязки и до финала. Будь он третий с права в пятом ряду знаменосец или трагический герой. Суметь сказать «кушать подано», даже если потом собираешься вонзить в спину клинок. И если ты убиваешь, если умираешь, ты должен и это сыграть так, чтобы, когда дрогнет занавес, публика поражённо онемела, а после, рукоплескала стоя, в экстазе. Виновен не тот, кто не читал сценарий и импровизирует на ходу, а тот, кто сфальшивил. В этом была и её чудовищная мораль, и квинтэссенция собственного Чистого Искусства.
    Луис смотрел на Эжен, какой она стала. И теперь, в сорок лишним, из-за вмешательства врачей в организм, она казалась много младше. На двадцать пять, может быть, тридцать лет. И его девочка хорошо играла свою роль, настолько, что стала главой одного из отрядов карателей. Он смирился. Терзаясь другим: любит ли она его или тоже – просто играет роль дочери. И какая разница, между хорошей игрой и реальностью… У Данте осталось двое возлюбленных детей: его Город и его Галатея. Оба были безнадёжно поражены одной и той же заразой. Оба ему не принадлежали.

18

Ноах Шраад

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/39-1250881074.jpg

Владелец бара "Алатырь"

Восприятие мира ограничивается разумом - жизнь протекает мирно и размеренно, порой обильно поливая нас событиями и фактами. Случается так, что его принятие начинает резко изменяться, приобретая новые черты и окрашиваясь воображением.  Создание собственной реальности состоит из множества взаимно пересекающихся линий, где прослеживается весь жизненный цикл от и до. Распутать клубок, значит откинуть случайности и осознать свое значение и место.
Я дышу в том мире, где нет света, где можно укрыться в объятиях темноты. Спрятаться. Исчезнуть. Мрак позволяет прятать взгляды, а тишина - голос.  Тот человек хорошо постарался, поставив печать памяти в моем сознании тех странных и отвратительных событий, что вплелись в меня, отражаясь на характере моего поведения.
Люди в своем большинстве поддаются желаниям, в дикие моменты отрекаясь от мыслей, в первую очередь тянутся к наслаждениям. Отец не был исключением, но представлял в моем воображении образ благородного человека, поэтому я потянулся к новому дому, к его очагу. Прежде не знавший семейного тепла, я разом обрел отца и старшего брата. Моя мать не дала мне фамилии, позабыв собственную. Едва мне исполнилось двенадцать, она покинула сначала меня, а потом и этот мир. Таким образом, я был передан на попечение неожиданно отыскавшегося родственника. Но каждый раз, вглядываясь в свое отражение можно было заметить ее призрак. Он хранился в каждой черте моего лица, жил в прозрачном янтаре моих глаз. Моя память о ней - это зеркало.
Тот первый день, когда я ступил на порог отцовского дома изменил меня - теперь, прошлое казалось незначительным и чем-то далеким. Отчасти я ошибался, но лишь в своей наивной надежде на лучшую жизнь. Родительская опека загнала меня в угол и лишила голоса. Не сразу. Лишь дав привыкнуть к новой обстановке. Тот человек, которого я сейчас называю отцом, разбудил во мне боль и одарил страхами - в какой-то момент (я путаюсь во времени, когда именно это началось) он выставил правила моего пребывания в доме, впрочем, не давая времени на принятие собственного решения. Сначала это были ситуации, которые отрицают все родственное между нами, затем его озарило на новые "игры", более изощренные и болезненные. В миру это был достаточно благодушный человек, живший иной жизнью далеко от четвертого округа, но здешний воздух влиял на него весьма дурно, пробуждая дремлющих демонов. Здесь он срывался. Показывал себя. Открывал новые горизонты своей личности, чем вгонял меня в смиренный ужас.
На двадцатом году моей жизни, словно в жестокой насмешке, отец принимает решение крепче сковать мою свободу. Устав мотаться из места в место, он перевозит все мои незначительные пожитки в свою квартиру, в оберегаемый инквизицией второй округ. Впервые я увидел его роль в этой жизни. Роль, пропитанную лицемерием, льстивыми улыбками и речами. Его влияние укрепилось, риск обнаружения безумных развлечений сделал его более живым.
Кратко и туманно изложенные события имели свои последствия, а старания отца возымели неожиданный эффект - смерть его нашла первой. Кривое зеркало - его старший сын исказил факты и помог отойти ото всех мирских дел. Каратели явились в дом неожиданно, застав нас за скромным ужином в семейном кругу. Горечь его взгляда была ощутима на языке, я не поднялся со стула. В тот момент я желал остаться незамеченным. Боялся, что заметят. Заметят дрожь моих рук. Меня сковал вирус обморочного оцепенения, поэтому, оставшись недвижимым, я проводил его бездумным взглядом. Чуть позже, даже видя демонстративную казнь родственника, я твердо знал, что голос ко мне не вернется.
Прошло несколько лет, прежде чем раны затянулись, а необщительность придала характеру определенную твердость в любых решениях. Я все еще  оставался замкнут в себе, окунаясь в болезненные воспоминания, но близость брата успокаивала. Не изменив своим тяжело нажитым привычкам я продолжаю прятать шрамы под одеждой. Чаще всего это балахонистые одеяния, которые дают возможность скрывать память прошлого, свободные свитера с длинными рукавами и поднятым воротом, словно с братского плеча. Уставная цветовая гамма, впрочем, придает мне более нелепый и довольно болезненный вид. Брат все чаще говорит мне улыбаться, поэтому, пожалуй, я назову еще одной своей дурной привычкой.
Что еще? С тех пор в моей жизни поселилось спокойствие, но исчезла ее значимость, которую я находил в боли.
У таких как я, нет друзей. Врагов по большей части тоже. Жизнь замерла, словно выискивая доказательства в пользу собственной неугасимости, четкие и простые выводы, которые "во все времена неизменно отыскивались".
Говорят, что человеку надо выговориться. Раз за разом повторять свою историю, выучить свою жизнь до каждой мелочи и избавиться от прошлого, вынося все хотя бы на тот же лист бумаги. И тогда на душе станет бесконечно тепло, а обиды покажутся нелепыми и далекими. Но знаете что? Это еще одна ложь, данная человеку в оправдание.
Молчание - лучшее лекарство от лжи.

19

Саймон Шраад

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/41-1249592594.jpg

Личный секретарь Правительницы

…змеиными извивами тянется бесконечный коридор. зеленые обои отливают золотом чешуи в свете крошечных бра на стенах. далеко впереди мерещится узкий дверной проем, белым прямоугольником рассекающий сумрак. туда не хочется идти. страх рождается глубоко внутри, кислятиной выступает на языке. туда нужно попасть. желание путается со страхом, дрожит мокрым комком на дне желудка. он медленно продвигается вперед. за порогом комнаты без стен чаша ванной. на дне - женщина. одна нога ее свисает за борт. она пыталась, но не успела выбраться на пол. ее рот раскрывается, она силится глотать. воздух сыплется в легкие битым стеклом, пузырится кровью на губах. глаза подернуты мутной пленкой. сизые толстые черви внутренностей еще шевелятся. они ползут из широкой раны на животе умирающей. ползут и ползут, переваливаются через края ванны. с них каплет красным. кровью уже залито все позади, а из коридора прет тьма. два сгустка эти движутся друг на друга. между ними жемчужной полосой виднеется бок ванны. и болтается, ударяя пяткой о него, босая нога…

Саймон проснулся, когда черные и алые воды сошлись вокруг него, сомкнулись у него над головой, и поток жидкой мглы ухнул сверху, со всех сторон, сдавливая зажатое между ними тело. Он успел почувствовать, как густо пахнущая известью масса потекла в горло и ноздри, застила глаза, продавила барабанные перепонки и вместе с его собственной кровью хлынула внутрь, прежде чем умер. В этот момент и пришло пробуждение. Давнишний кошмар не мучил его теперь, став привычным, как вечерняя молитва и утренняя пробежка, а лет в пять, он вырывался из него, дико воя от ужаса и скребя лицо ногтями, сдирая с кожи налипшую кровавую тьму. Сиделка промывала утром царапины и ласково бранила воспитанника за несдержанность, и маленький Саймон утирал слезы, обещая больше не плакать. А в следующую ночь все повторялось.
Отец многое сделал, чтобы сын забыл «прискорбный инцидент» с матерью, вскрывшей себе для верности не вены, но живот. Был новый светлый дом, была комната с игрушками и книгами, были гувернеры, любившие мальчика. И во всех ванных комнатах дома были только душевые. Подрастая, Саймон посмеивался над этой предосторожностью, но не забывал ценить заботу отца. Потому, только ради его спокойствия, мальчик приучался не бояться своих снов. Но и через год, два и три он еще вскидывался по ночам в постели, успевая ладонями зажать рот. Удушливый вопль вставал поперек глотки, сон отступал. Мальчик включал ночник и занимал оставшиеся до рассвета часы чтением. Он глотал книги одну за одной, пробовал писать сам, как мог, отгонял жуткий морок.
В двенадцать лет он первый раз ощутил не страх, но возбуждение. Он впервые с неохотой покидал кошмарный сон, чувствуя прежде незнакомое томление. Тогда он не испытывал стыда от новых ощущений, но отцу об этом рассказать не посмел. В тот год отец, еще беспокоясь о психическом состоянии сына, отправил его в пансионат при монастыре. Кто, если не благочестивые братья сможет позаботиться о душевном здоровье ребенка? Да и образование, полученное в стенах пансионата, считалось одним из лучших. Саймон отличился в учебе, проявил себя как послушный и старательный, но не лишенный своего мнения и воображения отрок. Кроме несомненно греховного влечения к собственным снам, он не имел видимых слабостей, но врожденная скрытность позволила утаить и этот недостаток.
Начальное образование определило жизненный путь Саймона, на который тот ступил с легким сердцем. В семинарию он поступил играючи, учился с удовольствием. Наставники отмечали, что он в достаточной мере набожен, при этом интересуется светскими науками и политикой, и пророчили ему блестящую карьеру. Юноша кротко улыбался похвалам и строил планы. Он не спешил, считал, что точным ударом и случайно оброненной фразой можно добиться больше, чем пламенными речами и честной игрой. Учась быть инквизитором, он учился таиться, бить метко, не размениваться на мелочи и ловко устранять тех, кто заступал ему путь. Честолюбивый молодой человек желал стать Великим Инквизитором.
Покинув семинарию, Саймон занял должность более высокую, чем позволяли его возраст и опыт, но на этом не остановился, своим трудом добиваясь успехов и незаметно оттирая конкурентов. Не последнюю роль в удачливости молодого человека играло непритворное почтение, выражаемое им Праматери. Незнающий плотского влечения к женщинам и лишенный материнской ласки, он обожествлял Правительницу, при этом не становясь льстецом. Правомерность ее власти не ставилась им под сомнение, пожалуй, это было единственным его искренним убеждением. В остальном же он оставался осторожным и внимательным, готовым ударить и предать безжалостным карьеристом.
Теперь ему тридцать два года, позади интриги и одиночество, ночи кошмаров и молитв, многие часы утомительной работы, увлечение фехтованием, в котором он не преуспел, и бесталанное стихосложение. Он занял место личного секретаря Праматери, но и это не было пределом его амбиций. По временам он брал в руки рапиру, но больше для поддержания формы, чем в надежде овладеть древним мастерством. Его поэтические эксперименты так и сгорали сразу после рождения. Он по-прежнему превозносил Правительницу, как идеал женщины, и кончал над ставшим давно безликим, трупом из своих кошмаров.
Почти прекратив за последние годы свое общение с отцом, и сильно отдалившись от старика, Саймон  не ожидал встретить в его доме брата. Известие о том, что отец взял на попечение юношу из четвертого округа, которого считает своим незаконнорожденным сыном, неприятно удивило Саймона. Но болезненно скромный запуганный юноша внезапно ему приглянулся. Он так увлекся этим странным созданием, что не сразу стал замечать ссадины на его запястьях и шее, не сразу подумал о том, кого может бояться он в доме отца. Когда понял, застав младшего брата в постели отца, смолчал. Не подавая виду, для себя решил все сразу, не прощая старику преступного увлечения, уже подписал приговор. Но миновал месяц, прежде чем каратели пришли за отцом, еще через неделю состоялась казнь. Оба его сына присутствовали на ней, каждый думал и чувствовал что-то свое. Инквизитор не оставил младшего брата без покровительства, стараясь устроить его судьбу, хоть и был разочарован его нежеланием получить образование.
Привязанность стала уязвимым местом инквизитора, но Саймон не спешил отказываться от родства. Привычка пусть и изредка просыпаться в доме брата стала традицией. Но братские чувства, как и сыновняя любовь, не способны заглушить инквизиторские инстинкты. Выбор между долгом и семейными узами – вопрос времени.

20

Якоб Вук

https://forumavatars.ru/img/avatars/0007/b7/39/45-1249776697.jpg

"Бес"

Осталось четырнадцать. Нет. Осталось пятнадцать. Черт, запутался. С Крысы ли здесь нет меток, какой козел их стер? Поверну не туда и сверну в другую руку, а там пока не допрусь до среднего пальца не пойму, куда зашел. Если пойти вперед, то можно наткнуться на сломанный палец, повернуть обратно – тогда надо будет идти до выхода к реке, и снова искать чертов проход в правую руку! Минут сорок крысе в зад! Стоп, надо спокойно. Спокойно. Где эта чертова парта?.. Или карта. Да, карта.
Якоб засунул руку в карман на куртке под ребрами, ухватив за узел, и вытащил ниточную вязь, похожую рисунком на паутину, с россыпью разного диаметра узелков на основных линиях узора. Расправил и грубыми подушечками пальцев проехался по третьему от сердца паутины кругу, на секунду сжав между большим и указательным три узелка. Вверченной в стену лампочки хватало ровно на то, чтобы осветить жалкие пару метров пола и стену, бурую и облезлую от окислившегося железа. Из темноты возникал и в темноте же исчезал толстый черный кабель, масляно блестящий.
Так… Пальцев больше нет, дальше только какие-то морщины, но одна Крыса разберет, где они кончаются. Три пальца налево, это в правую руку уходят… Не надо было есть эти жареные биточки, изжога начинается… Да ну к Крысе, три года тут хожу и хоть бы наполовину выучить это плечо. Пятнадцать шагов. Все-таки пятнадцать. И наверх - на пляж. Сегодня, кажется, Лука. Хоть бы колдырей не было, пристанут же, не отвяжешься. Покажи да покажи. Черта-с-два, в прошлый раз даже не заплатили, а шлялись как баре, полтора часа, едва углы все не зассали, все бы территорию метить… Лампочку тут сменить надо, кстати.
Мужчина спрятал карту, проверил, надежно ли улеглась в карман, и выуженным из-за отворота рубашки обгрызенным карандашом записал прямо на внешней стороне ладони– «5п.2лр.1пал» – 5 плечо, 2 левая рука, первый палец, что на его личном коде означало, что лампочку можно будет найти в пятом тоннеле к северу от подземной речки, во втором коридоре, первом ответвлении. У каждой подземной крысы мозг запоминает систему ходов по своему. «Бесы» не имеют основной терминологии, нет общепринятых обозначений, есть только более-менее четкое представление о том, куда ведут крупные тоннельные вены, и где они выходят на поверхность. Это рассказывают новичкам. Остальное постигает уже сам, и Крыса знает, сколько их подохло, пока вырабатывали собственную схему маршрутов в железных норах.
Так, здесь вроде лампочка цела, не сперли… Какая с..!? Узнаю кто – голову оторву. Безграмотные лоси, «мудак» через «к».
Якоб достал карандаш и, затерев пальцем «г», аккуратно приписал нужную букву, посмотрел. Опомнился, выругался и стер надпись со стены. Грамотность – его проклятье. Первое время, пока не освоился среди местных аборигенов, был неоднократно бит за дотошность - всех поправлял. Что поделаешь, образование – это зараза, с которой организм справляется не сразу. Якоб закончил школу, и почти проучился первый курс филологического. Медаль, правда, пропил потом, сразу после того, как отец выгнал из дома. В восемнадцать на улицах жить не сладко. На улице жить не сладко в принципе, но когда тебе мало лет, а в голове много бесполезных мозгов, жизнь и вовсе ад. К двадцати пообвыкся, к двадцати трем уже забыл почти все, чему учили, в двадцать восемь и вовсе путал слова. Все предпосылки в тридцать загреметь в психушку в состоянии овоща от пьянок, но подземелье быстро вправило оставшиеся мозги.
Часы забыл. Теперь уже, наверное, полдень. Нет, полночь. Полночь, это когда темно. И Лука на небе сегодня сытый и желтый, будто головку сыра проглотил, и еще…
Мужчина вдруг астматично задохнулся, долго и остервенело кашлял. Сдернул с лица повязку и вытащил из заднего кармана брюк мятую сигарету, остановившись на пятачке едва освещенного дальней лампочкой тоннеля. Когда-то он курил, теперь бросил, но привычка мусолить в зубах сигарету осталась. Пить, впрочем, тоже бросил. Хотел и матом ругаться бросить, за кампанию, но от крепкого словца оказалось отказаться гораздо сложнее. Вставил в зубы тонкий стержень сигареты, прикусил зубами и прищурился, нащупывая во внутреннем кармане посылку, которую надо доставить к Парку. На шесть вечера назначены ходоки, попросили отвести куда-то в сторону левой руки, кажется, там в пятом пальце есть отличный бункер, где можно пожить с недельку. Потом он обещал за ними зайти и отвести обратно. Если не сдохнут, конечно.
В тридцать два года Якоб освоился в подземелье ровно на столько, чтобы не сосать лапу в каком-нибудь ответвлении по неделе, отыскивая по знакомым меткам путь обратно к реке, которая позвоночником шла по воображаемому телу нижнего мира. Метки у него были свои – короткая полукруглая засечка у самой земли. Можно идти и по чужим, но из-за конкуренции опасно нарваться на нарочно неправильно расставленные указания дороги. И заблудиться к Черной Крысе, сдохнув в узких, а то и вовсе сломанных пальцах – заканчивающихся тупиками коридорах. В свои тридцать с хвостом Якоб был, по его собственной терминологии, Смотрителем Руки – «бесом», приглядывающим за небольшим отрезком катакомб. Для общей безопасности, и собственной, конечно, надо регулярно проверять «свой» участок реки, чтобы не засорялся, лампочки – чтобы работали, отыскивать заблудившихся и, самое отвратительное, вытаскивать из подземелий трупы тех, кто решил самостоятельно добраться от входа вниз до выхода наверх.
Ну, прибраться еще, но это исключительно его, Якоба, инициатива. Была бы его воля, он бы еще и цветы развесил, они ведь кислород вырабатывают, но при первых же попытках расставить с большим трудом купленные на поверхности цветочные кадки по углам свои пальцев, был поднят на смех. Так что с тех пор он таскает цветы только к себе в бункер. Трудно, конечно, большинство погибает, не выдерживая атмосферы, но один-два из новой партии обычно приживаются.
Что тут? – мужчина поднял с пола продолговатый предмет, бурый в бедном свете, липнувший грязью к пальцам, близоруко прищурился и повертел - кажется, выточенная из камня фигурка. – Пригодится, - он быстро вытащил из бездонного внутреннего кармана кусок туалетной бумаги, оторвал и завернул. - Загоню как ан… ква… антивариант…Слова, черт их дери, - мужчина сплюнул сквозь зубы, и перекинул незажженную сигарету из одного угла рта в другой. Потом приоткрыл губы и проглотил ее, не жуя. Надев обратно повязку, быстро пошел в сторону Аттики – снова искать нужный поворот.