Иблис

Дом напротив полыхал алым пламенем, озаряя небо зловещим сиянием, и в этой людской беде было что-то вечное, прекрасное, что притягивало мой тяжелый после сна взгляд мутных зеленых глаз. Я смотрел и не понимал, почему пожарные машины никак не приедут на клич беды, не потушат огонь, который с новой силой охватывал жилой дом. Тогда в комнату постучала моя мать и зашипела на меня, повелительным тоном приказывая быстро лечь спать обратно в кровать. Я сделал вид, что лег, но через минуту в моих глазах снова отображались беспощадные языки пожара, который мгновенно охватил строение с крышой.
Так, стояв в своей комнате на втором этаже, я видел как соседский мальчишка из охваченного огнем дома направился к нашим дверям. И я сразу понял, что отныне он сирота, и, разумеется, идти ему некуда. Моя детская наивность, любовь к своим ближним, словно бы во мне самом были вписаны постулаты Библии, трепетали как бабочки. Я хотел ему помочь, и даже видел как этот мальчик вместе со мной и моим родным братом сидят за одним общим столом. Твердое решение пришло быстро, и я уже через минуту спустился к двери, чтобы открыть ее, впустить напуганного мальчишку в дом и по возможности успокоить. У меня не было никаких других идей, кроме как совершить этот поступок, ведь именно этому учили меня все мое отрочество, и я, как и все семинаристы, спешил почувствовать радость благодеяния, а так же подарить любовь и заботу нуждающемуся. Но я встретил преграду в виде своих родителей, которые ясно дали мне понять, что этот ребенок не будет принят в доме. Наверное, именно тогда я впервые засомневался в том, во что пытался верить. Я был бессилен перед старшими, вся моя душа горела поступить иначе, но я должен был повиноваться.
Через пять долгих лет, которые я провел в смятении, я бросил религиозное обучение, несмотря на недовольство родителей, и ушел работать. Без какого-либо опыта меня взяли лишь портовым грузчиком, но мне нравилось таскать тяжести: иногда казалось, что физическая нагрузка перекрывает мысли о смысле моего существования и о бренности бытия. Моя бессоница надолго оставила меня, так как после рабочей смены я спал без ног, сил не хватало даже на сновидения.
В свой дом я вернулся много позже, когда мне было уже около тридцати лет. Мои темные вьющиеся волосы отрасли до лопаток, а на впалых сильно выделяющихся скулах уже десять лет как присутствовала постоянная щетина. Кожа от постоянной работы на открытом воздухе почти всегда была загорелой, мышцы, рельефно выступающие по всему телу, находились в тонусе, а вокруг глаз и губ, на лбу, между бровей уже успели залечь морщины. Кажется, у меня они появились намного раньше, нежели должны были. Одним словом, на вид я был простым работягой из Отрубленной Головы.
Отец к тому времени скончался, и я успел уловить греховную мысль в своей голове, промелькнувшую при этой новости - "Я рад". Мать сильно постарела, а мой младший братишка, которому было уже 13 лет, успешно учился в семинарии. Из-за многочисленных уговоров с их стороны, я решил остаться на побывку в родном доме.
За тот сложный период, что я прожил в одиночку, мое мировоззрения сильно изменилось. И несмотря на то, что я все еще пытался поминать и чтить заветы, которым был обучен, часто мне приходилось поступать ровно наоборот. Моя распущенность и развязность была не для этого дома, но я любил семью и хотел доставить им радость общения со мной. К тому же, мой повзраслевший брат постоянно называл меня Христосом и солнечно улыбался. Да, мне часто говорили, что в моей внешности есть что-то от Сына Господня, и этот факт всегда радовал младшего, словно бы давая очередную опору для его веры.
Прошло около полугода моего проживания бок о бок с матушкой и братцем, когда я почувствовал то, о чем говорил Бог. Он велел любить. И смысл жизни должен был состоять именно в любви. Но любовь моя была вовсе не братская, греховная, плотская. Мой брат, худенький и стройный словно девушка, был мне желанным. Его светлая тонкая кожа, еще не огрубевшая от мужских гармонов, манила к себе, и я старался постоянно до нее дотрагиваться, в любом жесте. Мне нравилось это нежное ощущение под подушечками пальцев. Мы спали в одной спальне, и мне приходилось видеть его нагим, без всяких одеяний, от чего мой жар все более нетерпеливо разгорался, совершенно вытесняя из головы заповеди Господни. И хоть я чувствовал насколько буду грешен и грязен после того, что хочу сделать, - не смог себя удержать. Мое тело было сильнее моего духа.
И в один день, который стал для меня самым большим кошмаром, я дождался, когда братец вернется из семинарии. По счастливой случайности мы были в доме одни, и я воспользовался ситуацией.
Я никогда, сколько бы я ни молился о покое своих мыслей, не забуду его криков, стонов, всхлипов, молитв, когда мой член раз за разом входил в его анус, сочащийся кровью. Он меня ненавидел, в то время как я испытывал высшее проявление любви, от чего волны страсти захватывали меня все с новой силой, и вскоре я превратился из человека в зверя. Мне доставляло огромной удовольствие бить его, насиловать, крепко держать за руки, не давая ему вырваться. Но когда я почувствовал, что, несмотря на эякуляцию, не достиг той заветной точки - того смысла, о котором мечтал - было уже поздно. Братишка давно не кричал, не двигался. Его тело стало мягким, поддатливым, а мышцы ануса более не противились мощным движениям. Залив его семенем, мне понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя, сбросить это наваждение, чтобы потом понять, что я наделал. Это было нарушением самой страшной заповеди Господня - "Не убий". Мой разум сходил с ума, я был словно пьян, когда делал это, но решение пришло сразу. Раз уж  я влез в яму греха, то будет проще идти на поводу и дальше.
По приходу матушка обнаружила в бывшей когда-то детской комнате два трупа своих сыновей.
Время шло, а серые демоны, окутавшие со всех сторон, не пускали меня ни в Рай, ни в Ад. Я знал, что Бог меня простит, ибо я верю в Него и не отрицаю Его. Но моя душа была неуспокоенной, и я боялся навсегда остаться здесь - между двумя мирами. Мой импульсивный нрав, никуда не исчезнувший после смерти, подстегивал меня на разные пути решения проблем. С одной стороны, я мог бы остаться здесь навсегда, ходя тенью за людьми, которые были значимы в моей жизни, но с другой - мне хотелось успокоения. Терзало мою гиблую душу только одно - я уже не знал, на чьей стороне нахожусь. Во мне боролось добро со злом, при том сам я не мог разобрать, где благо, а где грех. Моя двуличность при жизни, мои сомнения и страхи породили мечущегося двойника-призрака, приследующего тех, которым он был когда-то обязан. Я забыл свое настоящее имя, но те серые тени дали мне новое, назвав Иблисом.

Ашрам

- Здравствуй, Сайрус. – Кивнул я, приветствуя старого знакомого. Не спрашивая разрешения, словно вновь пытаясь мне что-то доказать, он медленно, красуясь каждым движением, сел в кресло. Если бы передо мной стоял стул с высокой спинкой, он бы непременно его оседлал как наездник. Если бы это была табуретка, он бы, не моргнув глазом, расположился на ней как на троне. Увы, я не оставил ему выбора, предложив уютное кожаное кресло, в котором он и без игры смотрелся бы крайне выгодно. И этим вновь дал повод себя ненавидеть.
О, в этом был весь он – мой дорогой Сайрус. Даже после смерти,  с упорством гекатонхейра он продолжал защищать свои бастионы от окружающего мира. Подобно латному рыцарю он гремел забралом, устрашающе вскидывал копье и… ничего. Он был бессилен, просто беспомощен, как беззубый, слепой, но все еще царственно возлежащий лев.
К своему великому сожалению предполагаю, что Здесь, он выбрал в противники меня только потому, что я оставался единственным доступным ему поединщиком.
Я не стал ему мешать надстраивать в моем образе все более устрашающие моральные конструкции, а только выжидающе смотрел в небесно-голубые глаза, пытаясь направить его гнев в нужное русло.
Словно почувствовав это желание, мой мрачный попутчик каким-то, одному Богу известным усилием, удержался от оскорблений и нецензурной брани, и неестественно сильно стиснув подлокотники кресла, представился по полной форме:
- Для тебя я господин Сайрус М. Агоста. – Ах, эта четко выделенная голосом «М». Она всегда его подводила при жизни, как слетевшая подкова на ноге хромающей лошади. Злосчастная приставка к собственному имени не только выдавала истинные чувства к господину Моргану Агоста, приходящемуся моему собеседнику отцом, но и всю любовь Сайруса к тому обществу, в котором он вынужден был существовать.
Чтобы не смущать Вас незнанием внутренних перипетий семьи Агоста,  я расскажу Вам эту познавательную историю в том особом ключе, какой может предоставить лишь самое близкое ко всему происходящему существо – собственный внутренний демон.
Проблемы у дорогого моему сердцу Сайруса начались с самого рождения. Беда была в его внешности, которую, как надеялась госпожа Агоста, исправит возраст. Увы, чуда не случилось. На фоне темноволосых и кареглазых братьев и сестер, мой подопечный в прямом смысле выглядел белой вороной и из-за своих златых кудрей и чистого небесно-голубого взгляда. Еще до совершеннолетия, мальчик успел пережить несколько проверок ДНК, инициированных родственницами по материнской линии.
Уличить госпожу Агоста в неверности не удавалось, поскольку, хоть она пред мужем и не была совершенно чиста, выяснилось, что этот светлый ребенок явно был итогом генетических смешений прошлого, а не бурным любовным романов с одним отставным военным.
При своей удивительно открытой и доверчивой внешности, Сайрус рос довольно замкнутым, может потому, что каждую секунду ожидал очередной насмешки в свой адрес, а может по тому, что из всех детей только его появление в зале заставляло мать и отца отводить взгляд. Все эти мельчайшие детали не прошли даром.
В двенадцатилетнем возрасте, вконец измученный насмешками и сальными намеками на кровное родство с «генералом», белокурый адонис отправился на продолжительные занятия с психологами. Они, безусловно, помогли раскрыть мальчика, дали ему возможность социальной адаптации, но в итоге наградили… мной.
Впервые осознав, что мир не изменится ради того, чтобы облегчить его страдания, Агоста младший научился, поначалу интуитивно, а с возрастом и профессионально, симулировать нормальность. Меня же, свою вторую, внутреннюю натуру, он благородно назвал в честь одного мифического героя, который восхищал неокрепший ум бунтарскими поступками и благородством. Итак, позвольте представиться, меня зовут Ашрам.
Признаю, я до сих пор испытываю искренне чувство благодарности за то, что мое существование не закончилось где-нибудь на приеме у психоаналитика только потому, что Сайрус проявил к собеседнику симпатию. Крайне интересен и тот факт, что я уважаю свою, так сказать, более уязвимую половину. К моему великому сожалению, это не взаимно.
Чувствуя давление, сын довольно влиятельной дамы пытался подстроиться под тот мир, в котором рос. Он старательно изучал точные науки, пытался дисциплинировать свой разум, но благодаря мне, вся информация, потребляемая им, оставался внутри,  и не применялась на практике. (Я же, способный порадовать чету Агоста аналитикой, продолжал упорно молчать и наблюдать за происходящим, вмешиваясь  в жизнь моего товарища по телу крайне редко.)
Что ж, нет худа без добра. Если бы не мое насильственное вмешательство, или просто мое существование, Сайрус стал бы крайне опасно думающим дельцом, чем вряд ли бы порадовал родителей (тем более на фоне более хватких братьев и сестер). Так что можно считать, я спас его от Инквизиции только фактом своего существования.
Разочаровавшись в экономике, самый неудачный из наследников рода, нашел свое призвание в изобразительном искусстве.
Его талант нельзя было назвать невероятным или превосходящим все ожидания, однако талант был, и за долгие годы обучения ему придали нужную огранку.
Развлекая общество, в котором он варился, своими картинами, Сайрус приобрел тот самый статус богемного человека, художника, который давал ему некоторую свободу действий. Безусловно, ни каких пошлостей и вольностей, все в поставленных обществом рамках, но кто бы мог осудить человека искусства, слегка злоупотребляющего алкоголем, или пользующегося вниманием благородных горожанок.
Иными словами его образ жизни идеально подходил мне, как наилучшее прикрытие. Благо двухметровую тушу споить было практически невозможно, а симулировать опьянение и прикрываться этим, я умел как никто другой.
Говорят, что раздвоение личности меняет почерк, мимику, привычки. Я могу это подтвердить наглядным примером в выборе одежды, характерности некоторых жестов, но в нашем с Сайрусом случае, оно вылилось в дополнительный плюс. Однажды воспользовавшись нашим телом и его кистями, я смог изобразить то, что долгое время мог лишь мысленно прокручивать в голове.
Бесспорно, за подобную порнографию собственные родственники сдали бы «богемного человека» без всякого сожаления, ведь гомосексуализм, даже в искусстве мог вызывать во взращенном женщинами обществе естественное отвращение. Но я видел в этом истинное искусство и свое призвание.
Не буду уточнять, каких усилий мне стоило становление контактов с подпольными типографиями, печатающими далеко не библейские сюжеты, однако в разумных пределах, дабы не привлекать к крупным финансовым тратам излишнее внимание, я стал поддерживать производство.
Мое собственное искусство не приносило денег, однако оно несло в себе крайнее удовлетворение, и, как и любая наркотическая доза, требовало увеличения.
Если бы не решение госпожи Агосты, вполне вероятно, что я сорвался бы раньше на целых двадцать лет.
Ее желание поскорее избавиться от белого пятна на каждой семейной фотографии переросло все доступные границы к двадцатилетию нашего тела. В качестве невесты для выгодного брака, подошла одна из молодых женщин  рода Лита, которую не смущал несколько своеобразный внешний вид будущего супруга (а так же родственные связи, через него навязываемые).
Речи о любви не шло, все было по расчету, но, готов поклясться, до рождения сына, мы оба, я и Сайрус, любили несчастную наследницу семьи сумасшедших striges.
Первый год совместной жизни, как и второй, прошел в тихой колыбели новых, неизведанных доселе отношений. Семья, это не страсть или безумная любовь на одну ночь. Эта вязкая паутина. И даже я, привыкший смотреть на мир выше необдуманного эмоционального уровня, на время позволил себе расслабиться и забыть о поставленных целях, пуская дела на самотек. Тем тяжелее было вновь прилагать усилия потом, когда выяснилась одна нелицеприятная особенность новой семьи – они не просто были озабоченны сохранением древней отвратительной традиции, но и поддерживали ее самыми изощренными способами. В тот день, когда мы с Сайрусом оба слышали крик нашего новорожденного сына, утонувший в женском гомоне, а потом видели их бледные, неестественно печальные лица, спешившие сообщить нам, что мальчик не выжил… В тот день даже мой невоздержанный на эмоции и жесты друг, посчитал свою мать благородной и всепрощающей женщиной. В семье Агоста родившихся «не по стандарту» не убивали.
Мне стоит быть благодарным Лита за их варварские обычаи. Не избавь они меня тогда от отпрыска, вполне вероятно, что Сайрус похоронил бы меня вмести со всеми моими грехами, полностью отдавшись отцовской роли. Но после смерти сына мой добрый друг ослаб на столько, что существование нашего тела возлегло на мои плечи.
Еще одно нелицеприятное известие о подорванном здоровье Мелисенты (с того момента уже моей жены), было несколько сглажено известием о рождении хотя бы одного «нормального» младенца в роду. Не могу сказать, что я тепло относился к мегере, приходившейся моей супруге сестрой, однако ее ребенок вызвал во мне (да и в Сайрусе) странное чувство покровительства. Похоже, что малышку я вознамерился тогда оберегать в пику случившемуся с моим сыном.
Дядюшка из меня был отвратительный. Я баловал подрастающее чадо, и на мою удачу, никто не смел возразить ни слова против.  Маска убитого горем отца, да еще и художника, о, эта роль могла принести мне славу и богатство, играй я на большой сцене.
В то же время, прикрываясь все той же излюбленной людьми болью, я вернулся к своим темным страстям, и слабые попытки умерить мой пыл, Сайрусу более не удавались.
Именно тогда, окончательно расслабившись и уверовав в собственную безнаказанность, я совершил ошибку, за которую мне пришлось расплатиться единственно бесценной монетой - жизнью.
Я прекрасно помню ту осень, когда мне удалось выторговать в местной семинарии нескольких молоденьких послушников. Ничего особенного, я лишь должен был написать портреты «студентов» для одной капризной мадам, и как назло, выбор моделей предоставили самому художнику. О, лучше бы они этого не делали.
Днями находясь в обществе юных, едва возмужавших тел, так бесстыже сокрытых одеждой, я мучился как волк, попавший в овчарню. Ежедневные занятия с племянницей уже не могли удержать меня от постыдной жажды к молоденьким мальчикам, но видит Бог, я держался как мог. Пока не увидел его.
Сущий дьявол в пастве, холодный взгляд взрослого человека на молодом лице и крепко засевшая на коже маска, вросшая в мышцы, приобретшая свою мимику. Кто, как ни двуличный лжец, мог соблазниться другим лжецом.
Я пригласил его в свой загородный дом, как и прочих моих «моделей», но так подгадал время, что юноша вынужден был приехать на другой день и один. Я оставил его «на сладкое» и наслаждался той болью, которую он причинял мне, отрешенно смотря в окно.
Опущу подробности того соблазнения и последовавшей за этим безумной ночи, но тогда до самого утра я был счастлив.  Это счастье длилось еще несколько дней, расцветая мазками на холстах, музыкой в ушах и легким опьянением юношеской любви, крайне несвойственной моему почтенному возрасту.
Увы, если бы тогда я знал, что доносы пишут не только в инквизицию, но и родственникам, я не стал бы пренебрегать повседневной безопасностью, но тогда я был слишком опьянен этими ощущениями взаимной тайны.
Через два дня меня не стало.
Можно строить невероятные предположения о том, кто конкретно подарил мне запечатанную бутылку вина, хранившую в себе (как джинна) с самого рождения смертельный яд, но даже выпитой половины бокала хватило, чтобы отправить меня в… вот здесь случилось то, чего не могли ожидать мои убийцы. Чего никак не ожидал я сам.
Подобно тому самому фениксу, восставшему из пепла, я появился вновь во снах единственного, как оказалось, близкого мне человека. Малышка Ло, вряд ли она в своем чудесном двенадцатилетнем возрасте понимала, что три дня до похорон я был в ее снах настоящим, а не выдуманным детской фантазией родственником.
Окончательно свою смерть я смог осознать лишь тогда, когда лицезрел собственные похороны, стоя у самого края могилы. Никто не замечал меня, ни кому не было дела до трупа, лежащего под крышкой, все собрались лишь по тому, что так требовала традиция.
Что ж, по крайней мере, мои картины остались в материальном мире, как живое напоминание о том, что я все-таки существовал.
С момента моей смерти прошло шестнадцать лет. За этот срок можно было либо сойти с ума, либо смириться со своим положением. Я выбрал, как и при жизни, третий путь, и именно им я намереваюсь отныне идти.