Шум птичьих крыльев и каркающий смех уродливого человечка. Он счищает кровавые ободки со своей новой трости и насаживает на набалдашник птичью голову. Марш, марш, марш. Маленькие пальчики с потемневшими ногтями ощупывают птичьи глаза под пленкой век и с детской непосредственностью вдавливают студенистые кругляшки подушечками пальцев. Марш, марш, марш. Тамбур-мажор вытирает пальчики о свои панталоны и оборачивается к своей армии теней. Безумная улыбка рассеченная алым. Веки прозрачные, словно птичьи, удлиненный ноготь в такт постукивает по набалдашнику трости. Марш, марш, марш. И крошечное чудовище соскальзывает со ступеней, чтобы оказаться на крошечной площадке, и под скрежет несмазанных петель пестрых качелей карлик делает шажочек.
Откуда этот запах холодного стекла и шорох песка под комичными туфлями? Тамбур–мажор смотрит злыми глазами на сияющую белизну летнего города и заразительно хохочет. От его смеха мороз по коже и его маленький парад в ужасе мнется за стеклянным пологом. И сквозь мутную влагу их лица похожи на вытянутые овечьи морды с длинными волокнами выдранных языков. Карлик доволен картинкой и ногтем вычерчивает на лбу овцы мишень, прицеливается и нажимает невидимый курок. Овечий череп разлетается липкими хлопьями, и жирные разводы пачкают сочные картинки знойного дня. Невзрачный полог скверны и грязи, от которого не укрыться даже солнечному лучу. Тамбур–мажор торжествует, и, словно клоун на арене с достоинством вышагивает по серому песку между серых перекладин качелей. Мыски его туфель испачканы гнилью, ведь ему нравится дурачиться и взрывать песок при каждом шаге, так сильно, что от пыли чихают и кашляют пролетающие души. Мертвенная бледность вытянувшихся овечьих черепов и на их фоне, румяные, словно наливные яблочки, щеки карлика. Под цвет сочных плодов и напомаженные губы, словно блядская улыбка публичной девки, почмокивающей, когда она берет в рот член сифилитика. Через несколько дней ее нос пожрут черви. Через несколько месяцев черви пожрут ее плоть. И только алеющие бесстыдством губы сохранят свою свежесть на черно – белых снимках. Карлик вытанцовывает под палящим солнцем, похожим на серые кишки дохлой рыбы. Ему нравится качелька и мальчик с загорелыми ногами и его черные, злые глазки, которые похожи на глазки дикого зверя. Тусклый день. Тусклый. Марш, марш, марш и пестрый уродливый тамбур-мажор задел плечом голые коленки ребенка. Крыса могла бы искусать его, а карлик только хотел попрыгать на коленях.
Марш, марш, марш... Слышишь… Я твой, маленький сыночек…Я твой, маленькая доченька…Мои маленькие пальчики с мертвенным остервенением погружаются в твою гнилую душу…Наливные яблочки…Марш, марш, марш…
Карлик дернув за руку свою армию овцеголовых, подбоченившись проходит мимо крошечной язвы на ступне, ему нравится, что над городом стоит смог чумы. Пронзительный взгляд черных глаз, взгляда пробирающего до костей и кажущегося взглядом Василиска. Стекающий зрачок по набалдашнику из головы птицы смотрит на ребенка без осуждения. Губы тамбур-мажора кривятся в дикой усмешке, язык гибкой змеей слизывает капли с кривой дуги, и уродец всплескивает маленькими ладошками, пытаясь прикрыть рассеченные углы рта, из которых хвостами спускаются черные цветы. Сердитый окрик. Удар. Хруст сломанной кости, и карлик растворяется от ударившего луча солнца, словно прозрачную оболочку разрезали тупым предметом. Вдали хохот, и лопающаяся слизь позволяет проступить ярким краскам, немного приглушенным из-за зноя, но с одуряющим запахом жасмина и плесканием крыльев пролетающих высоко в небе птиц...

- Дэни… - большая, как лопата, ладонь легла на грудь мальчика и нежно провела по соскам и по часовой стрелке к аккуратному пупку и плоскому, гладкому, как чистый лист бумаги, прессу, и так несколько раз, чтобы прикосновения ощутимо щекотали мягкую кожу сына, - сын, это уже чересчур...
Сухие губы прижались к тонкой ключицы и язык мистера Мэлоуна привычным движением опустился от влажной от пота выпирающей косточки к розовому бугорку соска, ладони беззастенчиво ощупывали сына, чтобы удостовериться, что кости целы, а ссадины на коленях заживут, если помазать их маслом подорожника. Главное, что не сломал нос и не выбил зубы. Мистер Мэлоун, или как его называли в округе просто "Лео", был очень заботливым отцом и после того, как остался с сыном один, перерыл все справочники о здоровье подростков. Вечерами, сидя перед телевизором, изучал рецепты и запоминал название мазей, чтобы сунуть сыну перед сном. Лео считал, что тело - это Храм и красивая оболочка скорее будет способствовать праведному состоянию души. Пока мистер Мэлоун жил с женой, он тщательно игнорировал воскресные службы, но после того, как эта сука сбежала с водителем-дальнобойщиком, Лео решил обратиться к религии. Ему нравилось читать Библию, и хотя строчки не хотели складываться в осмысленный текст, все же дорогая, инкрустированная обложка книги вызывала у мужчины благоговение. Отец наказывал сына не за плохие отметки, а за то, что тот разбирался в Святом писании не лучше его - Лео.
- Старичок, кончай валяться, ты же не девчонка, - плохо скрываемое раздражение, тщательно скрывающее испуг за сына. И черт его дернул так бежать по ступеням. Ласкающие руки почти невесомо прошлись по голым коленкам Дэни, потемневшие от работы с маслом и механизмами пальцы медленными дождевыми червями забрались чуть дальше, под ткань, чтобы погладить сорванца между ног. Дыхание у мужчины сбилось, и он резко убрал руку, чтобы не поцарапать перстнем-печаткой его между ног. Лео не был грузным, просто кряжистым и с прекрасно развитой мускулатурой, и теперь в приступах ярости или желания он боялся, что причинит своему мальчику боль. Ходить в застегнутой наглухо рубашке летом было бы подозрительно, а короткие шорты могли ли скрывать синяки и ссадины на ногах мальчишки, если бы мужчина не научился сдерживать свою ярость. Лео научился управлять ею и направлять в нужное русло. На губах мистера Мэлоуна появилась плотоядная улыбка, и он, подхватив сына на руки, перенес его в свою комнату и уложил на постель. Сходил за оставленным в кухне льдом, прихватил нашатырный спирт, мокрое полотенце, бутылку виски и два стакана. Виски – панацея от всего и ребенку не грех будет плеснуть, когда очнется. С легким звяканьем поставил бутылку на прикроватный столик и подмигнул портрету «Мисс Июль», что висел напротив. Придирчиво осмотрел полуобнаженного мальчишку и удовлетворенно хмыкнул, щеря белоснежные зубы. Серые глаза блеснули, словно стал таять айсберг, и теперь за наглухо занавешенными шторами в спальне можно было...
- Дэни…сынок, - отец ласково обнял мальчика, и с жадностью поцеловал в бьющуюся жилку на шее, ладони шарящие по беззащитному телу, гладили бусинки сосков и живот, и теперь можно было спокойно запустить пальцы в шорты и пощекотать бархатистую кожицу члена, - приходи в себя…
Двусмысленность, которая привела мистера Мэлоуна в приподнятое настроение, и он, продолжая играть с сыном, думал, что если мальчишка не придет в себя, то придется вызвать скорую, и это будет означать, что ночью его постель будет пуста.

Прижав к себе теплое тельце сына, мужчина замер, потому что единственное, что его могло смутить, - это слезы. А они капали, словно теплая смола, и щекотали через промокшую ткань. Лео любил сына. Дэни заменил ему жену и любовницу, а еще так и не родившуюся дочурку, которую Мэлоун с нетерпением ждал, когда его жена, наконец, забеременела второй раз и доктор подтвердил, что родится девочка. Но малышка не родилась. Не родилась по вине этой гулящей суки, и Лео стиснул челюсти так, что заскрипели зубы:
- Не про тебя, маленький плакса, - добродушная улыбка, и мужчина приподнял пальцами за подбородок заплаканное лицо мальчика, - совсем стыд потерял, что же ты… давай-ка я сотру… вот... и так..
И Лео с совершенно не вяжущейся с его могучим телосложением бережностью стер со щек своего мальчика слезинки, и вмиг залюбовался им. Голубоглазый. С пушистыми черными ресницами (девчачьми, как любил нежно подразнить своего мальчика отец). Породистым лицом маленького барчука. Пухлыми чувственными губами. Светлыми русыми прядями, которые Лео не позволял слишком состригать, ведь ему нравилось делать Дэни прически. Косметичка, что валялась на столике в комнате сына, была набита всяческими шпильками, невидимками, заколками и, главное, косметикой. Лео сам учил мальчика наносить губную помаду и пользоваться тушью, пудриться и красить ногти. Пальцы у ребенка были в заусеницах, но такими красивыми, что мужчина с удовольствием заботился о руках сына, особенно ему нравилось, как Дэни с накрашенными ноготками умело ласкает его член. В такие минуты Лео представлял, что его ласкает маленькая девочка и, глядя на пальчики, возбуждался сильнее, и снова, и снова заставлял Дэни красить ногти.
Не обращая внимания на то, что рука может пахнуть, отец провел по опухшим от слез губам сына и двумя пальцами потрепал по щеке, чуть стиснув ее:
- От кого ты бежал, глупышка? – он улыбался и значит не собирался наказывать сына, пусть расскажет отчего у него битые колени и такой испуганный вид. На памяти Лео, его мальчик вообще не плакал, или плакал, но как-то незаметно, хотя в душе Мэлоун–старший был убежден, что сын его может разреветься, как маленький, но его сдержанность немного льстила самолюбию отца, потому что ему удалось воспитать настоящего мужчину. Тягу же свою наряжать Дэни в девчачье Лео оправдывал тем, что мальчишка был очарователен в маленьких кружевных трусиках и прозрачном лифчике, который не скрывал нежно-розовые соски, и так приятно было трахать его, вжав лицом в подушку, и скорее всего слезы просто капали на белоснежное белье, как пот и сперма, а иногда и кровь.
Отчего ангелы на церковных иконах не так совершенны, как его любимый мальчик? Разве это грех любить своего сына? Бесконечный разговор, который Лео вел сам с собой за стаканом виски, хмурился, даже пробовал читать «Библию», но перед глазами все плыло, и он не мог сосредоточиться, потому что видел перед собой стоящего на коленях Дэни. Дэни, который так старательно умел сосать член, что у Лео вставало от одной только мысли об этом. Дэни, чьи упругие ягодицы так приятно было припечатывать сильной рукой…
Хотя иногда Лео впадал в крайности, напивался до чертей, громил все, что под руку попадется, изрыгал проклятия и врывался в комнату сына, чтобы, обливаясь потом от выпитого, целовать его горькими губами, обещать новый велосипед, и между делом спускать на него снова и снова, пока он не становился снаружи и изнутри буквально облит семенем.
Слушая сына, притянул его к себе, и, уложив его между своих разведенных коленей, грузно уперся лопатками в мягкие подушки. Теперь он чувствовал, как на его груди испуганной птицей колотится сердечко сына, и, поглаживая его ягодицы сквозь шорты, с нежной алчностью рассматривал красивое личико Дэни.

Однажды давно Лео впервые поцеловал своего сынишку так, что поцелуй оказался совсем не отцовским, и язык взрослого мужчина с упоением разомкнул податливые детские губы и вошел в теплый рот, как нож в топленое масло. Неумелая, теплая ласка в ответ, и стальные глаза сверкнули удовольствием. Мальчик никогда не сопротивлялся, да и были ли у него силы, если его отец мог кулаком вогнать гвоздь в дощатую стенку или сломать ребром ладони крепкую лавку? Сопротивление – это для слабых, правда, Дэни? Он всегда так спрашивал, подходя к нему и протягивая платье, чтобы мальчик переоделся, или расстегивая ремень, чтобы получить удовольствие, или с хищной усмешкой любуясь, как сын раздевается…
Опухшие от слез нос, и пылающие щеки, а губы почти кроваво–красные, и еще всего колотит, словно увидел черта. Беспокойство в глазах Лео, и он, оставив ягодицы сына, стал ощупывать ему голову, зарываясь пальцами в пушистые, мягкие пряди:
- Больно? – и пальцы чуть надавливают на затылок, сдавливают голову у висков, словно намереваясь расколоть, как хрупкую скорлупку молодого ореха, - а тут?
Мистер Мэлоун слушает сбивчивый рассказ сына, и ему кажется, что Дэни слишком много читает книг и качается на качелях, все история напоминает какие–то уродливые комиксы, которые на сдачу продают в лавке у Бобби. Купил бутылку, и на тебе, вместо мелочи суют разноцветные тонкие книжицы:
- Или ты снова хороводишься с Биглзом? – Лео нахмурился и неодобрительно посмотрел в заплаканные глаза ребенка, - говорил тебе - он псих, носится по городу, как бешеный пес, пристрелить, да патронов будет жалко… что за тамбур–мажор на моем дворе?
В джинсах уже было тесно, а ведь его мальчик даже и не был раздет толком, гримаса плотского голода слепилась из белозубой улыбки, смеющегося взгляда и вытянутых трубочкой губ, когда отец ласково поцеловал сына в припухший нос:
- Можем потом обойти весь двор, и развесить колокольчики, чтобы отпугивать всяких психопатов, пугающих моего мальчика, только сейчас разденься, Дэни.
Голос едва дрогнул, но губы улыбались:
- Посмотрю на тебя хорошенько, вдруг надо вызвать доктора, ты же знаешь, сынок, навернуться на камнях не очень приятно, но ты держишься молодцом…
Лео за волосы притянул к себе голову Дэни и со звериной страстью провел по его губам языком, слизывая солоноватый привкус слез, смешавшийся с вкусом слюны. Чуть глубже языком развел губы сына, и, даже не думая об отказе, принялся настойчиво поддразнивать внутреннюю их поверхности, собирая, словно желая избавиться от жажды, его влажную нежность. Мэлоун–старший терзал лаской своего Дэни с мягкостью, но властно и почти без остановки, прерываясь лишь на то, чтобы сын не задохнулся от слюны, которую отец щедро сцеживал ему в рот. Внутри словно перерезали какой–то канат, и теперь Лео с абсолютной ясностью понимал, что отпустит ребенка только после того, как напружинивающееся тело получит заслуженную разрядку.

Иногда Лео всерьез интересовало, а осознает ли Дэни, как в своей невинной распущенности бросает вызов не какому–то там смешному обществу (кому интересно мнение общества, скажите, пожалуйста), а собственному отцу, который, забывая о мокрых влагалищах, хотел своего сына до дрожи. Хрупкость мальчика, его смирение и чистый взгляд из-под челки. Сияющие глаза, когда его нежное тельце раскрывается грубой ласке. Готовность отдавать каждое мгновение, когда мужчина касался его, даже чтобы просто потрепать по плечу, все это поражало вульгарную фантазию мужчины, и порой на него нападало внезапное оцепенение, и ему казалось, что он грешит с каким–то маленьким богом. Часто такие мысли приходили в голову Лео, когда он оставлял растерзанного ребенка на постели и, всматриваясь в его посеревшее от боли личико, пытался постигнуть, почему из-под пелены ресниц ясно светятся синие-синие глаза. «Тебе понравилось, Дэни?» Он часто задавал этот не детский вопрос своему маленькому любимому. Своему мальчику. И, казалось, что мальчишка его возраста должен разрыдаться в ответ, искусать того, кто только что изнасиловал его, заявить в полицию или сбежать, но сын с мягкой покорностью принимал все непосильную ношу тяжелой любви отца и ни разу не сказал «нет». Дожидался ли Лео этих «нет»? Иногда он вытягивал из брюк ремень и порол сына так сильно, что тот не мог подняться с постели днями, но ни разу не было сказано тихое, но упрямое: «хватит». Без этого у Мэлоуна срывало крышу. Вот как сейчас, когда он, прищурившись, с одобрительным оскалом следил за тем, как Дэни раздевался перед ним. Тонкокостный, изящный, ни унции лишнего веса, и при этом его нельзя назвать тощим или неуклюжим, как мальчиков его возраста. Идеальная кожа, на которой так славно заживают рубцы и кровоподтеки. И кажется, мальчик скоро будет совсем взрослым: в паху обозначился едва заметный пушок волос. Лео чувствовал, как бурно развивается организм сына, просто лаская его между ног и замечая, как под подушечками пальцев изнутри кожа отдается нежным покалыванием:
- И, как всегда, отсел от меня, - хриплый смешок, и потемневшие глаза застыли на обнаженной фигурке, - плохой мальчик, папа накажет тебя, если еще раз не сразу ляжешь перед папой, когда он хочет помочь.
Лео с плавностью охотящегося хищника приподнялся и, кажется, даже не приложил никаких усилий, но рывок за руку был такой силы, что Дэни рухнул на постель лицом. Крепкая хватка за загривок, и горячие ладони стали оглаживать ребенка от торчащих косточек лопаток. Рубчики позвонков под пальцами, как спинка куренка. Трепещущее тельце так напряглось, что отец недовольно шлепнул ребенка по выставленным ягодицам:
- Еще не хватало, чтобы ты боялся меня..
Руки накрыли два упругих полукружья, и мужчина нагнулся к ним, втягивая носом запах своего мальчика. Свежий-свежий мускат в сливках, да, так пах Дэни. А если принюхаться к его волосам, то запах будет сладко–карамельным, но если добавить немного слюны и крови, то зверя просто не оттянуть. Мэлоун мягко поцеловал сына в копчик и провел языком между его ягодиц, чуть-чуть раздвигая половинки языком и почти касаясь нежной кожицы ануса, ладони между тем ощупали кости ног, поясницу, бедра. Если ничего не болит, значит, повреждений нет:
- Переворачивайся.
Глуховатый, приказной тон, и цепкий взгляд на дрожащего ребенка. Взгляд безжалостный от того, что Лео понимал, что он так беспомощен от своей необузданной любви, что скорее убьет своего сына, чем отпустит от себя…

Он вскипел мгновенно, словно нарочитая зажатость стервеца задела самолюбие. А этого Мэлоун не мог потерпеть даже от собственного щенка. Пощечина была такой сильной, что Дэни отлетел в угол постели, Лео взглянул на свои пальцы на которых осталась влага. То ли слезы, то ли слюни:
- Сопливый щенок, - голос звенел от сдерживаемого бешенства, - изображаешь затравленную шлюху, словно я монстр. Отвечай, я монстр?
И дрожащие, словно в лихорадке, пальцы потянулись к ремню. Этот был черный, витой, кожаный, с огромной круглой пряжкой, на которой был изображен распластанный в прыжке леопард. Филигранно вылиты даже оскаленные клыки хищника. И теперь Лео, стиснув бляху в кулаке, намотал скрипящий знак своей власти на пальцы и дернул на себя сына. Бороться с отцом было бесполезно, и поэтому все заняло несколько мгновений, отец зажал голову ребенка локтем, притиснув его лицом в пропахшую потом подмышку, заставил поднять ягодицы и с остервенением хлестнул по упругим полукружьям ремнем:
- Как ты смеешь меня бояться, выродок?
Кожаная змея легла поперек, оставляя тут же вспухший рубец. Крестом – и появился рубец номер два. Между ягодиц, чтобы мальчик забился, за что получил ремнем сильнее и жестче. Лео знал толк в порке, и что бы Дэни не делал - старался извернуться или замирал, пытался уклониться или смирялся, всхлипывая от боли или переживая стоически - все это мужчину не интересовало. Он вымещал свое бешенство на выставленных, дергающихся от ударов ягодицах и никогда не прерывал порку, пока от усилившегося желания член едва не рвал трусы. Мужчину возбуждало насилие над собственным сыном, и ни одна даже самая искусная шлюха в городе не могла доставить ему столько сладострастного наслаждения, как покрывающийся рубцами от ремня зад ребенка.
- Проси прощения у папы за то, что ведешь себя, как дрянь...
Голос у Лео сел, словно он был с похмелья, язык похотливо облизывал внезапно пересохшие губы, а запашок влажного от истязания мальчика кружил голову. Но таковы были условия, и Дэни их знал, вначале пусть просит, а потом еще отец подумает, чем завершить этот маленький концертик. Сегодня мальчик вывел его своими капризами и страхами, от него разболелась голова, и лучшим средством была добрая, старая порка, и мужчина с мрачным блеском в темных от похоти глазах истязал ребенка ремнем. Ноздри у Мэлону трепетали, как у хищника, почувствовавшего добычу. Он знал, что полувозбужденный член сына уже выделяет первые капельки пахучей смазки. Папа не монстр. Папа знал своего сына как свои пять пальцев. Пять пальцев в кулаке, которым папа иногда трахал своего любимого мальчика.

Ребенок рыдал и это выводило мужчину из себя:
- Закрой рот, - прошипел он сквозь зубы и со звериной силой стегнул мальчика ремнем по промежности, слушая с мрачным удовольствием, как влажно зачавкала кожа по выставленным чувственным покровам. Дэни был липким от пота, и между ног у него порядком текло, Лео провел грубыми пальцами по нежной кожице исполосованных ягодиц и, не позволяя мальчишке придти в себя, стал тискать его гениталии, добиваясь, чтобы полувозбужденный член встал, а мошонка налилась до упругой твердости. От этих прикосновений мужчина возбуждался сам и с тихим, утробным стоном одной рукой стал расстегивать брюки. Раздался характерный звук расходящейся молнии, шорох ткани. Через мгновений влажная вершина отцовского органа уже терлась о выпоротой зад сына. Слюдянистая смегма оставляла на раскаленных после ремня, дрожащих от всхлипываний Дэни бедрах мокрые разводы:
- Стой на коленях ровно... - для профилактики с силой вжал ребенка лицом в пропахшие потом простыни и отпустил, чтобы он не задохнулся от соплей и крови.
Сейчас Лео волновали только раздвинутые ноги любимого мальчика, и он словно пес терся своим сочащимся членом между ног ребенка, трепеща от пульсации, которая исходила от дрожащего от боли и слез Дэни. Пальцы прошлись между нежных, бархатных половинок и средний стал кружить вокруг сжимающегося ануса сына. Сморщенная кожица была сухой, несмотря на то, что промежность блестела от влаги. Лео знал, где взять смазку, он знал, что можно было бы сделать это в презервативе, можно было… Каких только способов он ни знал, чтобы Дэни кричал и извивался то от боли, то он удовольствия, но сейчас все церемонии мужчину порядком раздражали, тем более Дэниел сам заслужил такое наказание.
Отец развел ягодицы ребенка и смачно плюнул ему на рефлекторно стискивающееся колечко мышц, и помассировав указательным пальцем, размазывая теплую слюну, надавил сильнее, втискивая палец в узкое отверстие. Тяжелая волна возбуждения окатила низ живота, и по бедрам пошла конвульсивная дрожь. Одного быстрого рывка было бы довольно, чтобы насадить тельце ребенка на свой набухший кровью член, распять его, как изящную бабочку, окунуться в его маслянистые выделения и превратить его анус в растянутую, бесстыжую прореху, из которой потоком будет течь кровь, сперма и жидкий кал, но мужчина медлил. У него крутило низ живота уже от того, как сынишку трясло от проникновения пальцем. А что если двумя?
Один на фалангу, и с трудом погладить эластичные стеночки мышц, вторым надавливать снаружи, поглаживать, чтобы не зажимался и не пытался сдвинуть ножки. Сквозь резцы послышался глухой стон – это отец с тихим наслаждением вогнал два мокрых от слюны пальца в анус собственному ребенку и, подцепив его изнутри «крюком» из согнутых пальцев, притягивал к себе, и снова заставлял выталкивать руку:
- Ну, же… Дэни… Папа знает, что тебе нравится, когда папа так делает…
Слышно лишь тяжелое дыхание, влажные звуки толчков в задний проход пальцев и всхлипывание извивающегося мальчика:
- А вот так... – вкрадчивая глухота мягкого голоса. Баюкающая интонация, словно застывший взгляд льва, который желтыми глазищами высмотрел в траве нежного ягненка.

Лео лишь однажды коротко сказал сыну, что когда пальцы входят в анус, то кишечник непроизвольно готов опорожниться, и желание сходить в туалет почти непреодолимое, и если не подмываться, то можно перепачкаться собственным калом. Отец сам с удовольствием делал Дэни очищающую клизму, пристально наблюдая за тем, как ребенок сносит унизительную процедуру. Чаще же мужчина предпочитал не возиться, потому что своего мальчика любил заполучать целиком и полностью, и все его испражнения - лакомое блюдо для любящего отца. Он приучал и ребенка не брезговать ничем из того, что могло выделяться во время соития, и если мальчика и тошнило, то все это устранялось зверским наказанием, чтобы в следующий раз карминовые губки сами собой приоткрывались, чтобы облизать с пальцев отца сперму, смешанную с кровью и калом. Поэтому сладковатый запах, растекающийся от пальцев, кружил голову, словно Лео хватили мешком с отрубленными гениталиями маленьких мальчиков, и он лишь утробно зарычал, когда ребенок стал зажиматься и дергаться под его напором. Распухшее колечко мышц, истекающее скользкими соками, теперь казалось не таким тесным для двух пальцев, и Мэлоун, раздвинув шире пухлые ягодицы сына, с силой надавил набухшим членом на растерзанный вход.
Покрасневшая от трения кожица мокро хлюпала, липко щекоча багровую вершину. Зрачки у Лео расширились и превратились в черные, пробитые вожделением омуты, в которых плыло изображение подставленного тельца и скользких гениталий ребенка. Зверь внутри напружинился, и мужчина надавил членом на анус, с силой размыкая мышцы и погружая свой внушительный орган со сладострастным стоном все глубже и глубже, заходясь от узости и жара плена. Пальцы до синяков держали разведенными полукружья, грубая ткань терлась о бедра, а член входил продолжал входить, пока яйца не вжались в промежность ребенка. И тогда Мэлоун с шумом выдохнул, и, резко высвобождая ствол, вторым толчком рванул вперед жестче, так что яйца влажным шлепком стегнули выставленную промежность. Крошечные капельки смазки и крови разбрызгались по нежным покровам, но отец больше не хотел тягуче медлить и мучить себя и сыны изнуряющей болью. Лео нравилось медленно и изощренно насиловать своего ребенка, наряжая его в женское, и разыгрывать целые спектакли, но порой в мужчину вселялся лютая тварь, и он всему прочему предпочитал жестокость, вот как сейчас от сопротивления и плача, от упорного нежелания расслабиться и поступать, как папа хочет, отец получал двойное удовольствие и поэтому трахал сына без изысков, просто на все длину вгоняя член в его непослушный зад, чувствуя, как член сминает нежную слизистую, погружаясь в липкие испражнения, и раз за разом вынуждая ребенка дергаться от боли:
- Не зажимайся, глупый... - увещевающий тихий голос, - опускайся на член…
Рывком на себя хрупкое тельце любимого ангела, чтобы головка ощутимее задевала простату, и пальцы с нежностью стали поглаживать член сына, терпеливо и медленно лаская чувственную уздечку и нежный шелк кожицы мальчишеских, тугих яичек...

Чем сильнее зажимался плачущий ребенок, тем сильнее вожделел его мужчина. Это была внутренняя потребность получать физическое подтверждение любви сына, и отец получал ее до капли, не позволяя даже думать ему о том, что может быть иначе. Только с болью и слезами можно было достигнуть полного очищения этой адской любви, и Лео знал это, хотя никогда ни с кем не говорил о своей порочной страсти к Дэни. То, что его нежный ангел был всегда рядом, и стало смыслом для этого огрубевшего и жестокого животного, каким на самом деле был Лео. Сам он никогда не знал отца, тот бросил его и трех младших братишек, когда мальчику не исполнилось и пяти лет, лютая ненависть тогда закралась в маленькое сердечко, и Лео навсегда перестал улыбаться. Он быстро взрослел, и когда старшие шпыняли его, никогда не осуждал их, не огрызался, не просил быть добрее. Он стал маленьким безумцем и, возглавив уличную банду мальчишек, требовал только одного – подчинения. Это был мир маленьких стариков, и Лео стерег этот мир как цепной пес, дети быстро взрослели, и это было справедливо, ведь только так они могли сравниться с настоящими взрослыми, которые причиняли малышам столько боли и разочарования. Будучи подростком Мэлоун уже хорошо знал, что за всю его внутреннюю ярость и сумасшедшую стойкость Бог однажды сделает его счастливым. Только в чем оно - счастье? В красивом доме? Лео построил его сам. Любящей жене? Сучка никогда его не любила. Не рожденной доченьки? Она так и не родилась. Оставался только сын. Дэни. И на него отец выплеснул с болью, семенем и скупыми, пьяными слезами по своей разбитой жизни всю горячечную любовь на которую был способен с малолетства и по сей день. Никто не любил Лео. Только, быть может, сын? Тот ребенок, которому он с остервенением зверя доказывал свою любовь так, как умел. Грубо. Похотливо. Сладострастно.
Судорожные толчки бедрами в раскрывшийся девственный зад. Его мальчик всегда будет чистым и непорочным, сколько бы Лео ни насиловал его истерзанное тельце, сколько бы ни унижал, сколько бы ни заставлял переживать стыда и боли. Для отца было мерой всех мер сама зависимость ребенка от его любви, и даже то, что мужчина сам любил подмывать своего ангела, с нежностью вытирая его гениталии и анус, были для Лео объяснением в любви, о которой он готов был говорить с усердием маньяка.
Пальцы размазывают по горячей коже груди ребенка терпкие соки выделений, ведь мальчик тек, как маленькая текучая сучка, но никакие ласки в мире не могли бы заставить его кончить во время изнасилования. Лео и не ждал этого. Он погружал свой член в растраханный анус мальчика и оглаживал его сотрясающееся от боли тело. Бессилие и покорность доводили мужчину до исступления, и он только из прихоти затягивал половой акт, наслаждаясь, как тугая головка трется о скользкие стеночки кишечника, хрипло выстанывая имя своего малыша и, как куклу, насаживая на свой готовый разорваться от семени орган. Это была затянувшаяся оргия до сладострастной дрожи, которой он, наконец уступил и, толкнувшись в ребенка последний раз, забился в оргазмической дрожи, выплескивая в растерзанный анус вязкую сперму. Все еще содрогаясь от наслаждения, он обнял своего ребенка, прижимая к себе его трясущееся от боли тельце и вдыхая аромат горячих сливок, солнца, пота и крови – так пахла теплая кожа Дэни, прошептал:
- Папа любит тебя, мой ангел...