Тамбур-мажор надрывно повизгивает, и только кивает своей рыжей головой, в ответ на вопросы хлопая в ладоши, дрыгая ногами и приплясывая вокруг. Под прикосновением пальцев от щеки отваливается целый пласт белил, сползает кусок разъеденной разложением кожи. У призрака сотни лиц, и сотни улыбок, и смех его звучит на сотни ладов, то он лопочет, то хохочет, то хрипит и кашляет – и это голос тамбур-мажора, голос клоуна, карла-циркача, и видится в нём лишь то, что ты можешь увидеть, что ты позволил себе обрести и потерять, возненавидеть и полюбить. И полюбить до самой смерти, соединив сердца и души сквозь бездны миров.
Жизнь ли это ещё или только память о ней? До самых облаков от серого тротуара, от грязных луж, сплетен, плесени повседневности с её долгами и обидами, суеты человеческой, неприкаянной, движения бессмысленного и всеохватного, - из чрева города вздымается - ступень за ступенью, шаг за шагом, выше и выше – угольно-чёрный мост, и тень его глухой крышкой гроба падает на улицы и бледные силуэты бесшумно плывущих мимо мужчины прохожих, безмолвных и бездумных, будто рыбы за прозрачной стеной аквариума. Никто не видит скачущего, юродствующего вонючего уродца в блестящем костюмчике, с гордо вздёрнутым султаном на кивере, качающимся, как метроном, отмеряющий тянущие к краю обрыва мгновения.
И в момент, когда всё замирает над бездонной пустотой, карусель смутных образов проносится перед распахнутыми глазами, в вихре дующего за ворот снега, в потухшем окне потемневшего неба. Скрип качели и хруст песчаных пылинок на зубах, запутавшийся лучик солнца в волосах могучего Атланта, бесовская улыбка безобразного гнома на тонко очерченных губах. Рука отца с грязноватыми когтями вместо ногтей подталкивает мальчишку на качели, всё кружится, мерцает и гаснет, мерцает и… гаснет свет, и роскошь убранства тает в сумраке. Смуглая ладонь, вся в пятнах крови, протягивается к светлому лицу. Золотое и чёрное, взбитые сливки и горький цикорий – слияние обнажённых тел, гибкими скользкими змеями удушающих друг друга в жарких судорогах… И слышится смех. Такой до боли знакомый из детства шёпот. Слова, смешанное дыхание и липкие пальцы, которыми тамбур-мажор, выпустив свой жезл, ухватился за мраморно-белое запястье. Он отбегает, отпрыгивает, смешной… действительно смешной. Нелепый, машет руками, и звуки, рвущиеся с искажённых напомаженных губ, доносятся будто бы издалека. Они зовут. Тянут. Карл комично выпячивает грудь, кривляется и торжественной поступью императора всходит на мост, и его послушное войско густой шелестящей тьмой обтекает крошечную пёструю фигурку. Тамбур-мажор поднимает ладони, разводит руки и кружит, и танцует, увлечённый ставшей неслышимой музыкой. Оркестр беззвучно грохочет, видно, как раздуваются лоснящиеся щёки овцы-трубача, как глаза лезут из орбит от усилия, как бьют в тарелки и барабаны ошалевшие от шума прокажённые, как все остальные покачиваются и подпрыгивают в такт, уходя в небо за тамбур-мажором… Он удаляет столь стремительно, что вот уже почти растворился среди крошечных иголочек звёзд, выглянувших из-за растаявших туч.