Дом 34. Набережная Летты

Долгий и томительный инструктаж от которого раскалывалась голова и после этого еще часы ожидания и мучительное желание не уснуть. Такконе никогда не оспаривал приказы, потому что ему было ровным счётом наплевать на них.  Он бы отлично справился в жизни и без них, но после службы и по состоянию здоровья его бы всё равно не взяли в Гарнизон, а охранять кладбище было слишком соблазнительно, и его просто не взяли, едва заметили, как у молодого человека подозрительно покраснели глаза. Это была реакция на свет, но вероятно Роберта просто приняли за вампира и он, сострив зверскую физиономию и оскалив белоснежные зубы, сплюнул кровью из прокушенного языка под ноги агента по трудоустройству и на следующий день просто позвонил одному старому приятелю и пожаловался, что никак не может найти себе работу. На другое утро Такконе пригласили на встречу в Сферу..
Прошло больше шести лет с тех пор, а Роберт так и не сменил работу. Ему не хотелось лишаться возможности получать дешёвое мясо, которым от втайне от всех ездил кормить приблудных псов в Четвёртый округ. Средств хватило бы и на дорогую говядину, но не выбрасывать же сочные ломти на помойку?
-Я что, эскорт – услуги тебе? – так и спросил он своего любимого начальника, когда тот огласил приказ, и тот тут же разозлился, а Роберт злорадно подумал, что босс – импотент, а иначе бы так не бесился от подобных шуточек. А Такконе себе позволял их себе изрядно и мило удивлялся тому, что его ещё не выставили вон из тюрьмы, забывая о сотни маленьких услуг, которые мог оказать только он своим ненаглядным соглядатаем.
Меряя длинный, унылый коридор широким шагом и не слушая, что ему говорит Главный врач о целебных свойствах музыки для психов, палач резко остановился:
- Однообразная обстановка у вас тут, доктор…
Закрыл за собой дверь перед носом опешившего светила, и наконец оказался лицом к лицу с тем, кого обязан сопроводить в нужный сектор. Роберт замер, склонил голову на бок, и с равнодушным любопытством стал рассматривать сидящего мужчину. С точки зрения породистости тот явно тянул на твёрдую девятку, но вот кто? Бордоский дог или волкодав? Тонкие ноздри мужчина втянули запах сидящего. Чистое тело и вероятно, чистое белье, ухоженный и немного нервный. Кровь плохо сворачивается, зато кости крепкие, и рост хороший. Поразил взгляд, но кажется, сказали, что музыкант – слепой? Бестактность могла бы длиться бесконечно, но Роберт отмерил себе ровно семнадцать секунд:
-Я вас сопровождаю. При вас не должно быть оружия и наркотиков, - в глубине чёрных зрачков мелькнула ирония, - только инструмент. Если вы меня поняли, то будьте любезны подняться и следовать за мной. Ваш поводырь добирается до нужного блока самостоятельно. Это приказ.
Такконе мог прихватить с собой мальчишку, но ему внезапно захотелось чтобы этот, который по породе на хорошую девятку  - вдруг стал беспомощным.

Отредактировано Роберт Такконе (21-07-2009 23:04:06)

В какой-то миг палач вдруг досадливо вспомнил, что следует либо подать руку, чтобы слепой не споткнулся, либо, а что действительно проще – позвать его проводника. Роберт обернулся, широко распахнул дверь и жестом подозвал мальчика, кинул не глядя на него:
-Ни на шаг от своего подопечного, мальчик
И уже к пианисту:
-Было бы жаль, если бы Вы споткнулись, господин музыкант, знаете…
Начав тираду, Такконе пошёл к лифту, совершенно свободно доверив своего спутника мальчишке, ведь никто кроме маленького поводыря не знал с достоверной точностью, как следует помогать слепому.
-С меня спустят шкуру, Вы как в плане интереса к чужой шкуре? – Роберт явно говорил сам с собой и не ждал ответа, привычка ли или обычное равнодушие к мнению окружающих, но ему было совершенно не нужно внимание или реакция. Такконе привык к обществу себе подобных недоносков и с интересов существовал в их компании в Сфере, кроме того в ночные часы у него был Лукас и маленькая сучка Салли, которую он любил всем сердцем особенно если она не сопротивлялась, и поэтому палач с трудом мог представить, что его слова нуждаются в ответе, а тем более – в вежливом. Хотя Слепой был идеальным собеседником – он молчал, и значит не препятствовал, не требовал, не вызывал. Маленькая экспедиция до отсека бог помнит его номер и более никаких обязательств. В какой-то мере Роберту было интересно как можно жить на свете и быть слепым, но должность его не подразумевала компромиссных вопросов и излишней доброжелательности, на людей он смотрел сквозь призму собственного интереса – как примет смерть тот или иной случайный спутник, и было бы нелепо вдруг узнать, что он – Роберт ошибается. Палач не выносил признавать свои ошибки и пока легко избегал этой тягостной необходимости, а что до Вечного суда, то мужчина был достаточно пресвященным, чтобы верить в здравый смысл и секиру палача, а не в агонию чистилища:
-Вы верите в ад, господин музыкант?
Он вошли в лифт, палач опёрся лопатками о прохладную стену бесшумной движущейся камеры и на этот раз со спокойным интересом посмотрел на стоящего перед собой пианиста. Амбре порока и чувственности, потрясающий экземпляр, и даже немного жаль, что его душа принадлежит мифическому богу. Роберт одёрнул себя. Бога нет, а есть прекрасная возможность избежать ответственности за свои грехи маленькой хитростью – исповедью.

Отредактировано Роберт Такконе (26-07-2009 01:42:49)

Удар током оборвал вопль, заставив Дерека биться в конвульсиях, сдавленно хрипя. Несколько минут, и он затих, свернувшись в позе эмбриона, вжимаясь спиной в стену лифта. Красная тварь была права, права, права, права, права. Его заманили сюда, что бы замуровать, добить, вывернуть наизнанку, поджарить электричеством. Навернувшаяся слеза блеснула в уголке глаза, замерев на краю ресниц. Дерек отчаянно зажмурился, ожидая следующую порцию боли.
Но ничего не происходило. Вернее, он слышал голоса, звуки возни… но … Дерек приоткрыл глаза, на всякий случай прикрывая лицо ладонями, и подглядывая между пальцев. Похоже, находящимся в лифте было не до него, совсем не до него. Упавший на пол мальчишка ошарашено таращился то на лежащего на полу психа, то на двух мужчин, стоящих рядом. Один из них, совершенно не похожий ни на одного из соседей сокамерников, тем не менее был в наручниках, и второй, так же не похожий на местных санитаров, явно пытался от него что-то добиться. Непривычная картина не просто вызывала страх, она скорее вгоняла в панику.
«- Кто они? Кто? Кто? Кто? Куда я попал?» - мысли сочились по заторможенным лекарством извилинам, сплетаясь в кольца и возвращаясь на круги своя с упорством заевшей пластинки, вгоняя Дерека в полумедитативный транс.
- Сююююдаааааа, - ярко красный голос разорвал сомкнутый круг, и ярко красная перчатка мелькнула из-за рояля.
Медленно, очень медленно, инстинктивно стараясь не привлекать к себе внимания, Дерек пополз назад, в то самое убежище, из которого несколько минут назад имел глупость выскочить, за что и получил.
Осторожно руку вперед, тихо подтянуть корпус. Туда, к тянущейся к нему руке, затянутой в ярко красную перчатку. Еще один рывок вперед, и не обращать внимания на уставившегося на него мальчишку, уже неизвестно зачем разинувшего рот. Вперед, еще вперед, в темноту, в убежище, где никто не достанет. Не достанет. Не достанет. Не достанет. Не достанет …

Отредактировано Дерек Теллер (02-08-2009 18:07:11)

Бывают моменты, когда говорить, думать и осознавать надо быстро. Прочесть на одном дыхании. А после – сжечь.
Итак. Каждое движение воздуха рождает звук. Упругое механическое колебание. Характеризуется длинной волны, амплитудой, скоростью. Человеческое ухо, - замечу, нормальное человеческое ухо, - различает звук в диапазоне от двадцати до двадцати тысяч герц. То что ниже данного диапазона называют инфразвуком, то что выше – ультразвуком.  Элементарная физика. Не более. Поверь. Запомни так же твёрдо как Pater noster. Проникнись этим знанием. И лучше сделай это прямо сейчас. Даже если я прошу невозможного.  Иначе потом, когда придёт он, будет уже поздно...  Можно успеть мысленно сосчитать до трёх. Нет, это не гипноз. Это даже не обратный отсчёт. Это просто предчувствие, прежде чем…

- Отпустите меня, - просит слепой.
Слова слетели с губ. Мир не содрогнулся, не начал движения вспять, Звезда не погасла и не разлетелась миллиардами осколков небесная твердь, только кожи коснулось тёплое дуновение иного дыхания.  В этот момент в лифте их стало шестеро. Вместе с инструментом. Считать безмолвный сейчас рояль бездушным мог только тот, кто никогда не слышал, как отзывается этот благородный и чуткий зверь на лёгкие движения музыканта. Или совершенно бесчувственный человек, что тоже случается. Но вот тот, кому дано, может услышать призывный гул натянутых струн. Они хотят звенеть, петь, кричать. Они не желают оставаться немыми. Они как будто нашёптывают свою музыку. И кто-то, кто-то совсем рядом, вторит их гласу. На грани доступного, но стоит напрячь слух, мелодия теряется, ускользает. Нельзя понять, просто ли выводит этот кто-то мотив или вплетает в него слова.

Начало игры.
Аэромобиль вновь взлетел, оставляя позади выставочную  платформу с «малыми архитектурными формами». Так назвали организаторы благотворительной акции выставку статуй и композиций, сделанных из .. чего тут только не было. Классический мрамор и тяжеловесный чугун, суперсовременный пластик и матовое стекло, природный камень и сложные сплавы металлов. Лишь одно объединяло все «произведения искусства». Все они изображали  « Её». Праматерь, во всех видах, ракурсах, одеяниях. «Праматерь, протягивающая милосердную длань страждущим»,  «Праматерь, в заботах о детях своих неразумных», «Праматерь, вместилище благодати», Праматерь.. Праматерь.. Праматерь… мать ее. 
От обилия одной и той же физиономии со слащаво –деланной улыбкой, где –то в районе солнечного сплетения тяжелым комом начинало ворочаться раздражение, привычно загнанное Верховным  инквизитором Бестиария глубоко внутрь. Хотя, некоторые статуи, если смотреть объективно,  были выполнены  вполне талантливо, передавая оттенки истинного характера  властолюбивой женщины.
Слава Господу, это была последняя выставочная платформа, которую правила этикета и поведения предписывали посетить духовному главе третьего округа.  Оставался концерт, и очередной день можно будет  считать прожитым зря. Чуть потеснив черного тигра, вольготно разлегшегося у ног, инквизитор потянулся за программой, лежащей на другом конце кожаного дивана заднего сидения аэромобиля. Эмир поднял крупную, широколобую голову, повернул  морду к хозяину, кося  желтыми, отливающими золотом глазами, словно спрашивая – хозяин, а белые самки будут? А мясо?
Серые глаза в прорезях маски усмехнулись.
- Лежи уж, греховодник. Без самок сегодня обойдешься, а мясо сожрал столько, что … мдя, куда только влезает. Но голодного тебя, не только я, но и С – экспресс не удержит.
Правая рука, затянутая в красную кожу перчатки, потрепала зверя по складчатому, бархатистому  загривку,  и подхватила программку. Тигр, широко разевая пасть и загибая упругой дугой розовый язык, лениво зевнул, привалился дышащим боком к ноге Наварро.
-  Слепой Бенедикт. А вот его игру послушать будет не плохо. Талантливый музыкант.
Аэромобиль сделал круг над площадкой перед залом и приземлился.  Хлопнула дверца рядом с водителем, выпуская из чрева железного, крылатого монстра, секретаря. Мужчина поправил на лице маску, перехватил поводок ближе к ошейнику, прижал хлопушку плети к рукояти. Дверь распахнулась, и шум толпы хлынул в тенистую, аэрируемую прохладу машины.
Пара  церемонных  фраз с распорядителем праздника, крестное знамение благословления, привычно протянутая для целомудренного поцелуя  сжимающая плеть мужская  рука в красной коже.
Счастливы видеть Верховного инквизитора. Да,  тоже счастлив. Богоугодное дело во славу милостивейшей, беспорочной Праматери. Да, восхитительно все организовано.  Жителям Бонпола безумно повезло, что сам Верховный  инквизитор почтил  их праздник своим присутствием. Что, вы, что вы, это наш святой долг.
Официальный церемониал. Пустые слова, не имеющие ни души, ни смысла. Лучше бы на эти деньги канализацию и водоснабжение отремонтировали, лекарства закупили. Но чертов благодетель уперся, настаивая на помпезном торжестве. Придется где-то искать денег на ремонт, вытрясать их или из казны, или из городских толстосумов.
Наконец, официальные приветствия закончились, и шум многолюдной площади сменила тишина холла с лифтами. Однако тишина и ручейковое, монотонно- певучее  журчание голоса распорядителя над ухом  продлились не долго. Шум донесся со стороны, где пара охранников в униформе, что-то рыча, пыталась усмирить плохо выбритого, взлохмаченного мужчину в  больничных тапочках и серой одежде. Эмир заворчал  и натянул поводок, подаваясь вперед  к источнику шума.
-Тише. Спокойно.
Тихо зверю. И  чуть громче, обернувшейся и наконец-то увидевшей Верховного инквизитора охране.
-Подойдите ко мне. Что здесь происходит?
Спокойный голос человека, привыкшего много лет отдавать приказы. Это впиталось в кровь, стало звуковым выражением   натуры, само собой разумеющимся. А может быть и не стало, а было всегда.

» Без дрожи ужаса хватаем наслажденья » Семинария при Храме Неба: комната Альбина Роудела

Привычно избегая суеты и столпотворений и ловко лавируя между людьми, Аль уже какое-то время осматривался в этом, давно манящем его воображение месте, когда заметил приближение довольно характерного аэромобиля.
Инквизиция – четким сигналом по глазам и нервам. Сомнений быть не может. И, судя по всему, кто-то из весьма высоких гостей – юноша в несколько шагов оказался ближе, присматриваясь к человеку, показавшемуся, как только двери отворились… Неужели?
Сам Верховный Инквизитор третьего округа, собственной персоной, решил почтить присутствием это безумное заведение.
Привычное и ставшее почти родным чувство легкой щекотки предвкушения прокралось игривым зверьком в кончики пальцев, облаченных в тугую броню потертых перчаток. Руки у семинариста никогда не дрожали, а этот специфический зуд был настолько слаб и незаметен, что не умей юноша его распознавать -  и не заметил бы вовсе.
Но… он умел.
И знал, о чем говорит ему этот начавшийся с легких невесомых шагов танец ожидания. Он поведет мальчика через толпу, давая выхватить взглядом именно то, что нужно; зацепить невыразительным серым глазом каждого, кто окажется на пути следования причудливого узора; вслушаться в шелестение чужой речи, уловив именно тот голос, что вплетется в общую канву рисунка.
А отправной точкой для первого штриха, первым касанием карандаша к мелованной бумаге, первым оттиском на девственной чистоте будет…
Повинуясь своему чутью, Альбин осторожно отделился от толпы, подошедшей под благословение и обступившей Верховного Инквизитора – еще не время. Зато, стоило официальной суете немного улечься, как юноша, оставаясь в некотором отдалении, последовал за священнослужителем к лифтовому холлу.
Семинариста не манил ни статус, ни известность этого человека, ничто из того, что обычно заставляет людей вертеться вокруг сильных мира сего или знаменитостей-однодневок. Просто сейчас именно эта прямая и строгая спина чертила линию, за которой мысленным взором следил молодой человек. Чертила, ведя все дальше и дальше, пока не остановилась, окончившись размазанной, бесформенной кляксой в серой одежде.
Даже забавно – еще один… серый. Только лохматая и небритая серость уже пеленалась в смирительную рубашку принудительного безумия, а строгий мышастый цвет семинаристской формы все также оттенял фигуру местного церковного главы, маяча неподалеку.
Словно кисть, ждущая художника…

Музыка жила, музыка шептала, музыка плакала и ликовала всё так же. Неосязаемо. На пол… на четверть тона громче абсолютной тишины. Она пахла не больничной чистотой этих комнат, а свежестью аниса и небесным озоном. Она крошилась хрустальными брызгами и кровавыми каплями.  Она впивалась в грудь острыми, как иглы, нотами и прорастала между лопаток дрожащей гармонией, чередой звуков, октава за октавой. Она проходит через каждую клетку, вливается через тонкие мембраны, переполняя собой мучительно и… прекрасно. Она упивается этой близостью. Она – уже не музыка… что-то другое…
Короткий стук. Она замирает. Пугливым зверем таится в пустоте. Утекает сквозь пальцы в собственной, абсолютной, вакуумной тишине. Как будто здесь два измерения. В одном из которых напоминают о концерте, предлагают отдохнуть или выйти на сцену. В нём, за этой самой дверью, ходят занятые своими делами люди. Другое же измерение секунду назад было переполнено своей жизнью. А теперь в нём пустыня. Без единого дуновения. Так что не хватает воздуха… Пусто. Безжизненно. Так, как не должно быть. Никогда.
- Я здесь, - тихо, с непонятной, затаённой надеждой.
Голос звучит из глубины пространства. Болезненно знакомый. И вместе с тем невозможно вспомнить, кому он принадлежит. Это рождает неловкость, подобно той, которую человек испытывает, когда встретив старого приятеля и проговорив с ним пол часа, он всё не может вспомнить имени. И даже больше… Одиночество брошенного ребёнка, который однажды забывает лицо матери…
- Что Вы хотели этим сказать? – сомнения отпускают, по тому, что так прежде говорил сопровождающий.
Ощущение движения в воздухе, совсем рядом. Он стоит в каком-то шаге, но отчего-то не желает протянуть руку.
- Сказать?.. – задумчиво, будто спрашивает у самого себя. И снова возвращается сомнение. Иллюзия неузнаваемости. И вдруг прохладное прикосновение к коже. Там, где она наглухо закрыта перчаткой.

Роберт никогда и ничему не удивлялся, а особенно тому, как могут повести себя люди своеобразного сознания, к которым он без размышлений относил священников и актёров. Поэтому счёл, что несуразностью был весь этот вечер, и ему хотелось поскорее вернуться к своему Старику, но вот музыкант…Такконе внутренне улыбался тому, как его появление было нелепо в этом ужасающем месте, и что же заставило человека согласиться играть под рукоплескание душевно больных? Стремление к подобной славе или это неотъемлемая часть имиджа популярного человека? Роберт иногда сожалел, что недостаточно проницателен, а если он и предпочитал построить из себя простака, то ему это давалось с блеском и без грамма угрызений совести, ведь он вырос в среде, где лживая улыбка была сродни тактике хамелеона, но ведь никто не станет разбираться, что и когда испытывал молодой человек.
Он проводил Бенедикта до каморки, которая именовалась гордо «комната отдыха» и уже чуть  было не пошёл за одним из организаторов, не отвечая на тихий, мелодичный голос музыканта, который говорил явно не с палачом, но в  какой –то миг Роберта словно какая-то внутренняя сила развернула обратно, и он просто замер, не в силах сдвинуться с места. Ему вдруг захотелось просто довести музыканта до сцены, чтобы с чувством выполненного долга нырнуть в свою жизнь, поэтому он медлил, словно предчувствуя шкурой, что может что-то случиться. Чуткость зверя и холодная настороженность вора на чужой территории, с таким же успехом можно было пожелать объяснить это как ложь самому себе и палач, который не боялся ничего на свете, и плевал на предрассудки просто проглотил язык, не находя слов чтобы сказать Бенедикту что-то про его мастерство. Речи быть не могло чтобы вымолвить ещё пару слов, и Роберт внутренне проклинал себя за безграничный идиотизм, издевался, корил, приговаривал к лишним ночам со Стариком, но не находил в себе фантазии, чтобы просто связать два слова.
Так и стоял истуканом, вжавшись во влажную, потную от сырости стену комнатки, пользуясь тем, что пианист его не видит, затаил дыхание, стараясь обрести силы хотя бы выдать непринуждённую грубость.