Кондитерская прелесть старых кварталов "Бестиария". Вопиющая безвкусица лепнины, гротеск, все "слишком", все "избыток", все "довольно, я больше не могу".
Архитектура, обожравшаяся деталями, арабесками, гирляндами, гроздями фруктов, проституточье кричащее псевдобарокко, пышная, как кружевные нижние юбки канканерки - в шесть рядов, в стиле старомодного кабаре с неистребимым душком небритых подмышек дешевой шлюшки.
В квартале этот дом называли кратко: "Семь". И это не номер дома, не значок на карте, а просто верная примета - на ложноклассическом фронтоне - искрошенные временем фигурки семи купидонов. Взрослые гипсовые малыши резвились, не стесняясь облупившейся штукатурки и торчащей из сочленений арматуры.
Эти лепные куклы были страшны - кто без головы, у кого отвалилась пухлая ножка - и взамен торчал штырь основы, одного птицы загадили так, что под слоями помета, он казался прокаженным.
Итак их было ровно семь - по три на каждом крыле и один прямо над полукруглой дверью.
Все в разных позах, но угадать замысел было уже невозможно, у одного из купидонов в кулаке - искусно вылепленная рукоять ножа. Его сосед лежал на спине, похабно задрав лепные окорока. Рядом с ним развалился третий, живот его был вспорот, как у беконной свиньи на бойне, из раны торчали поникшие стебельки - когда то края утробы купидона были вазой для цветов.
Под ногами гипсовых мальчиков виднелись латинские надписи: Luxuria, Superbia, Gula, Invidia, Ira, Avaritia, Acedia (Похоть, Гордыня, Чревоугодие, Зависть, Гнев, Жадность, Лень) здесь названия грехов выглядели, как надгробные имена.
Уродливый фронтон отражался в витринах антикварных лавок, в затененых стеклах ресторанов с музыкой под полосатыми навесами, прыгала с одиннадцати вечера до шести утра неоновая ало-желтая вывеска ночного бара, древесные кроны были опутаны назойливыми разноцветными фонариками.
Апартаменты Флориана Грина помещались на третьем этаже дома "Семь".
Ну кто бы мог подумать, что в такой трущобе с виду, может скрываться вполне современная квартира, набитая дорогими игрушками - вроде домашнего кинотеатра во всю стену, последних новинок звукозаписи им голографии, библиотеки, делового кабинета, гостиной в колониальном стиле, музыкального салона и спальни, размером с ватиканскую усыпальницу VIP класса - да и кровать с балдахином вполне сходила за элитный трехспальный гроб с пышным шелковым "приданым" и кружевами.
Прислуга - исключительно старше пятидесяти лет, с повадками древних британских лордов была незаметна, тиха, держалась с достоинством и не мозолила лишний раз глаза.
Такое ощущение, что владелец квартиры просто издевался над самим собой и гостями. И в особенности над журналистами светских хроник - которые, ахая, фотографировали с мощными вспышками ковры и огромные перьевые веера на стенах, и ампирные кресла, светильники, зеркала и бронзовые пекинские курильницы, корешки старинных книг и белый рояль на хрустальных копытцах.
Гардеробная, в которой довольно модельного тряпья, чтобы нарядить армию снобов и щеголей, ароматная ванна Клеопатры, и венец творения - нефритовый унитаз, сидение обито мехом собачки-пекинеса, альбиноса. Собачка некогда принадлежала оперной диве Зое Уистити из театра "Парадиз", и скончалась в момент совокупления с туфелькой своей хозяйки. Выкупить шкурку Флориану дорогого стоило - оперная прима заломила за любимицу прединфарктную цену. Флориан, не думая, выписал чек и на сдачу - поцеловал хозяйке пальчики, обтянутые розовой перчаткой.
Фотовспышка щелк-щелк... Поцелуй. Крупный план. Стоп. Снято. Все свободны. Всем спасибо.
Хотите гнездышко старлетки? Извольте.
Панель красного дерева с резной "вакханалией" скрывает полки бара.
Особой популярностью у фотографов пользовалась так называемая "византийская комната", там Флориан держал свою коллекцию. Жемчуг и меха. Жемчуг он скупал на аукционах и у антикваров, речной рисинками и розовый, белый, в радужку, дымчатый и тот, который знатоки называют "каплевидным барока", и ценят выше золота. Сперма моря... Тончайшие переливы, и прелесть округлой формы, так и тянет сунуть за щеку, как молочный леденец. Жемчуг хранился в застекленных горках и сандаловых шкатулках. Меха просто россыпью лежали на полу - играли в полотнах солнца из высоких окон: голубая лиса и белый тигр, песцовая мелочь, собольки, фишер, пекан, илька, рысь, норка, ягуар, котик, брошены будто небрежно, как попало, а на самом деле продуманно.
И множатся переливы в зеркалах, и так сладко рухнуть навзничь в мягкое золото и вздохнуть - да, все исполнено на земле.
Заломить голую полную руку под затылок и улыбнуться во все тридцать два - в россыпи светлых локонов, в косых перекрестьях солнца, в дымках сандала и иланг-иланга.
Веки тронуты гламурными тенями с золотыми блестками.
Наманикюренные пальцы внимательно впиваются в драгоценные меха, перебирают раскатившиеся веером жемчужины. Жемчужная нитка небрежным узлом на безволосой груди и ниже - тройным рядом на куполе живота. Но никаких вольностей - мы не нарушаем закон - все под покровом идельно белой шелковой сорочки с пенным кружевным жабо.
Стоп. Снято.
- Ну все что ли? - Флориан приподнимался на локте, отирал лоб, откашливался устало, чертыхаясь, отлеплял накладные ресницы - пошли все вон. Перерыв полтора часа.
Нажимал кнопку пульта - с легким треском скрывали оконные стеклопакеты кремовые жалюзи.
Оставшись один, он отодвигал панель бара и звучно чокал горлышком бутылки о край лотосного бокала. Пил, тяжело прижимая холодной ладонью ноющую печень.
Наощупь ловил на розетке оливку. Жевал, чтобы заглушить рвотный позыв.
И неуклюже садился в угол, нашаривал неловкой ладонью ножку рюмки.
Каждый человек достоин своего дома.
Флориан радовался одному: в его квартире не было ни одной вещи, которую он по настоящему любил.
Если завтра мой дом сгорит, я пойду по улицам города свободным и счастливым, как школьница в первый день летних каникул.
Отредактировано Флориан Грин (20-09-2009 15:18:14)
