"Семь". Квартира и студия Флориана Грина

ООС: несколько дней спустя после взрыва в Бонполе. Однвременно с real-time игры.

Грин оставил на окраине рыбацкого  квартала  допотопный раздолбанный автомобиль с надписью-стикером на заднем бампере "High-toned son of a bitch" * . В бардачке хлам, зеркальце заднего вида треснуло и болтается "на соплях". Местным барсеточникам нечем поживиться. А угонять такую развалину не придет в голову самому отпетому мазурику.

Флориан выгрузил из багажника тяжеленные хрусткие  пакеты из супермаркета, охнув, вскинул на плечо набитый под завязку рюкзак. Светлые пряди выбивались из под полей потертой черной шляпы, широкое лицо покраснело от натуги, пока он волок по горбатым вонючим улочкам неудобную  кладь.

Резко пахло из подворотен двухэтажных домишек  морскими йодистыми водорослями, гниющим проморенным деревом, кошками, требухой.  Время - заполдень. За грязными витринами магазинов - на прилавках вяленая рыба, грязные ракушки мидий, щупальца морских тварей в сухом льду, бутылки дешевой газировки и портвейна системы "тошниловка".

Грин медленно шел по дворам, завешенным стираным бельем, и все ближе и яснее тянуло морским ветром.

Он не был здесь три месяца.

Вот, узкая бетонная эспланада набережной, волнорез, пристань - лодчонки  на приколе в мелкой ряби. На сваях - бунты просмоленных канатов. Старик с удочкой. Он в любую погоду тут сидит...  Круглые сутки и все времена года напролет, как будто от его пластикового красно-белого поплавка зависит постоянство мира. У рыбака пустой крючок.

Прибой шевелит у свай апельсиновые корки, пену, пластиковые бутылки...

Флориан толкнул плечом дверь подъезда и чуть не ослеп от каменной прохлады и сутеми трехэтажного домишки грязными окнами на грязное море... Дом номер 47, последний перед маяком. По ночам по акватории между молами шарил конусный свет мощного дежурного прожектора с башни.

Перехватывая на лестничном пролете пакеты, он нелепо привалился спиной к стене - по ступеням спустилась старуха с собачонкой, и не обратила внимания на рослого полноватого парня в щляпе, черной косухе со сломанными молниями,  джинсах и заляпанных грязью казаках,  мало ли тут таких ходит. Да каждый второй. 
Флориан завозился с ключами у двери второго этажа. Он до холодного пота боялся, что там, в однокомнатной квартире - на полу лицом вниз лежит и гниет  человек и по нему ползают мухи.

Он сгрузил чертовы свертки и рюкзак в темной прихожей. Подышал на пальцы, торчащие из обрезанных перчаток.
Резко, как отдирают пластырь с больного - рванул комнатную дверь.

Косые полотнища солнца из полукруглого немытого окна во всю стену.

Тяжелый кислый  запах бомжевника.

Пылинки пляшут в луче.

Тень от крестовины рамы падает на рваные обои.

Раскинув руки крестом стоял у стены на одной ноге, поджав вторую, истощенный до последней степени человек - провал живота, ребра дугами наружу на груди, как скелет жука.

Распятый был старее смерти, в грязных синих трусах с желтыми потеками в паху. Заросший - борода, усы, так что рта не видно. Сальные седые космы перехвачены на лбу... нет не венцом - жгутом серого вафельного полотенца.

Распятый старик обернулся, узнал Флориана и метко плюнул ему в лицо.

Пенка слюны залепила глаз. Грин не утерся, но подойдя, ощупал распятого, взял его острое лицо в ладони

И глухо, на улыбке выговорил,

- Ах ты гребаный, гребаный, гребаный Исус Христос... Живой.

________________________________

* Модный сукин сын - реплика из романа Стивена Кинга "Темная половина".

Отредактировано Флориан Грин (12-10-2009 05:19:39)

Без малого четыре часа Флориан Грин разгребал завалы в отцовской комнате, сваливал дрянь в черные мешки для строительного мусора. Угарно матерясь, по уши в смазке, ржавчине и жиже прокачивал сортир, менял резиновые прокладки  смесителя и драил ванну хлорным порошком. Самым трудным делом было загнать отца  в ванну.
Сумасшедший  метался по квартире, приплясывал костями, как дикая помесь Иисуса Христа и Ганди. Вырывался, разодрал на плечах сына клетчатую рубаху.

Через полчаса мокрый полуголый Флориан на руках вынес из ванны вымытого отца.

Постриг ему желтые крошащиеся ногти на распаренных ногах , обработал пораженную рожистым воспалением голень. Отец, закутанный в чистую простыню сидел на тахте, переплетя ноги в позе лотоса и выгребал ложкой из открытой банки фасоль в томате.

Флориан сел на пол, тяжко, как у запаленной лошади ходили под рубахой круглые бока. Он стиснул фильтр сигареты между большим и указательным пальцем.

- Так. Я там на кухне все сложил. Все банки сразу не открывай. По одной, ладно, как проголодаешься. Пришлю мастера, он холодильник починит, у меня сейчас времени и деталей нет.  Я посмотрел, там по ходу компрессор и фильтры надо менять. Бинт не трогай до завтра. Я доктора подгоню...  Белье чистое там, в пакете и марлевые салфетки, если гной, ага?
Я  теперь буду вырываться раз в неделю. Ты не скучай... Да, вот еще. Это тебе.

Грин вытянул из пакета твердый рулон, развернул. Это был дорогой, глубокой печати постер два метра на полтора - Мона Лиза.

Репродукциями Моны Лизы Джоконды - были заклеены все стены комнаты, потолок, спинка тахты, подоконники.

Флориана затошнило от ее топленой сливочной улыбки.

Отец сполз с кровати, поволок простыню по полу, сел рядом с сыном и стал гладить непристойно увеличенную щеку Моны Лизы.

- Девочка,  открой мне дверь.  - внятно попросил сумасшедший.

- Куда?

- В Голубиный сад.

- Ты опять... - но сил повысить голос у Флориана больше не было. Он тупо повторил за отцом, глядя на распластанное по полу лицо на постере

- Девочка. Открой нам сад. Ну что тебе стоит, сука?

Отредактировано Флориан Грин (27-09-2009 06:06:38)

ООС: 23.15.

Полуподвальные забегаловки под зудящим скачущим неоном вывесок. Бар "Boy Venus", бар "Мама Атлантида", бар "Шоссе 60", ну или, к примеру,  вот этот последний бар-бильярд  "Ребенок Розмари".
24 часа.
Накурено донельзя, в сигаретной  дымке вспыхивали синеватые экраны телевизоров - сквозь помехи и полосы - свист и рев спортивных трибун, рекламные ролики, силиконовые чудики из "магазина на диване", впаривают водяные матрасы, миксеры,   массажеры "суперслим" и непромокаемые  обложки для  молитвенников - "слезы домохозяек в час общей молитвы - благодать без пятен"

В соседнем зале костный стук бильярдных шаров, гогот, короткие матюги.
Запах пота, выделанной кожи, паленого пойла. Липкие столы. Рыбьи стеклянные глаза мужчин и женщин от ненависти и пустоты стоят, как часы.

Флориан  всем весом  облокотился о барную стойку, медленно закрутил в холодной ладони стакан с осколками льда на дне.

Узкие белые пальцы соседки - усталой истасканной женщины, под лямками открытого платья - небритые подмышки. Она смеялась,  ворошила соленые фисташки в  общей пластиковой миске, выбирая орешки повкуснее.

Грин машинально  подвинул к ней миску. Женщина хохотнула и похлопала его по подбородку. 

Черный бармен вполоборота тряс шейкер.

Удар. Шар упал в лузу. В соседнем зале  заорали: Двойной от борта!

Флориан сунул бармену мелочь без сдачи. Вышел, сутулясь, надвинул шляпу на глаза.
Четыре скользкие ступени вверх.

Труба улицы, желтая стена завода, фонарь, скрут колючей проволоки. Помойные баки.

На перекрестке горела пустая  бензиновая бочка - вокруг сгрудились бездомные, жарили сальную дрянь, тянули руки к огню, их всегда знобит, даже если над городом в этот день парное марево зноя.

Пять лет, без малого, в четвертом округе наездами...

Смешно.

Флориан сунул руки в карманы куртки - пачка сигарет, зажигалка, ключи от машины и отцовской квартиры, кнопочный нож-выкидуха, раскрошенная сигарета, карта- идентификатор, мелочь.

Человек вступил в свет фонаря у проходной консервного завода.

Отер липкий потек вина  с круглой щеки рукавом, канул в новую темноту.

Когда четырнадцатилетнего Флориана Грина перевели из закрытой школы в консерваторию, в ворота Аммонской академии музыки  робко вступил нескладный грузный подросток с чемоданчиком, который привык к тому, что школьные клоуны и тузы бьют его в сортире каждый день, и два раза по выходным. Он шарахался от прямых вопросов  учителей и носил на зубах  брекеты, а на круглом  пузе  растянутые уродливые свитера. Под подушкой вечно затрепанные  книжки, плюшевый заяц и пакет радужных шоколадок "M&M's" .  В общих комнатах консерватории он огляделся,  быстро понял, что почем и сорвался с винта. За первые полгода - восемь серьезных приводов в полицию по пьяни, сломанный нос соседа по комнате и пьянки в парке по ночам, когда полицейский фонарь светил в лицо, Флориан закрывал глаза ладонью, приобнимал за плечо очередного невменяемого однокашника и говорил с улыбкой: О, кей, офицер, мы уходим... Что ж ты, сволочь,  светишь в глаза, господин сержант?"

Заломленные руки, щекой с размаху  о лощеный капот полицейского аэрокара. Прицельные допросные фонари.Синий проблеск  сирены.

Флориан Грин удивлялся до сих пор, почему его не выгнали из консерватории. Наверное, потому, что когда над преподавательским составом разражалась очередная гроза проверок из Министерства Пропаганды и Образования, его и еще троих фаворитов вытрезвляли, затягивали в концертные костюмы и ставили петь перед комиссией. И они никогда не лажали, потому что хотели жить.

Ему исполнилось девятнадцать, помимо стипендии он получил первый гонорар за то что пел дерьмовые душещипательные христолюбивые  песенки  на именинах ректора Консерватории. С этих шальных денег он купил старую раздолбанную машину, напоил вусмерть половину курса, и уехал на неделю в четвертый квартал на чужом мотоцикле, с гитарой за спиной.

И ездил туда как только выдавалась возможность. За пару лет Флориан собрал нелегальную  группу. По мелким клубам, по гаражам, по трущобам. Тони Вискоза - клавишник от Бога, Энди по прозвищу Грек, ударник, Японец- серьезный очкастый парень, органист, перкуссия, рыжий Джерри Ли - басист оторва.  Была еще девушка Таня Роуз, бэк-вокал, на сейшенах она зажигала без белья так, что у зрителей плавились глазные яблоки. В позапрошлом году ее нашли в выгоревшей квартире на диване, полуобугленную, с затянутыми на шее капроновыми колготками. На груди у нее воняла паленой шерстью сгоревшая кошка.

Две недели парни из группы и Флориан искали урода, который сделал это.

Нашли.

Таню Роуз хоронили всем рыбацким кварталом.

Все было хорошо. Они пели на кладбище блюз и клали деньги на лопату. Больше в группе не было девушек.

Флориан, изображая из себя для властей распудренную государственную шлюху, гламурного соловушку, пергидролевого попсаря, зарабатывал бабло на всю ораву. Левые квартиры, наркота, лекарства, инструменты, аренда мелких клубов для концертов где визжат и рвут футболки с потных сисек девчонки, где фонят микрофоны и звучит та музыка, которая свободна и невозможна в других округах Аммона...

Флориан добрался до фонаря у тупика. Щелкнул колесиком зажигалки. Осечка. Еще раз.

Сзади раздался тягучий городской голос, резкий и ленивый, как хлопок пузыря розовой жвачки:

- Мужик, ты чего тут?

Отредактировано Флориан Грин (05-10-2009 07:57:54)

Клуб "Пирожков у дамы нет" >>

Доехали, нет, долетели шустро. Куколка продрогнуть не успела. Стекло шлема защищало от ветра, секущего лицо, ветровка берегла от холода. Укачало немного, правда. Когда с мотоцикла слезла, земля под ногами дернулась, но выровнялась тут же. Колебаться перестала, растеклась грязным асфальтом.
Куколка стянула шлем, коротко поблагодарила Валета, рукой махнула и шмыгнула в плотную тень между домами. Район тут был скверный, до пристани недалеко. А там, всякий в курсе, нет-нет, да и прибьет к бетонным сваям вместе с мусором и рыбьей требухой вздутый раскисший труп. Но уже через пару домов начинается территория Куки-наркоторговца, а его парни покой берегут. Куколку патрульные в лицо знают, пропустят. На глаза не покажутся, но до парадного входа доведут.
За облупившимся фасадом старого двухэтажного особнячка – апартаменты самого хозяина и его оравы. Бар со шлюхами, оружейный склад. В подвале небольшая лаборатория. Не промышленные масштабы, но синтетическим кайфом местного разлива травится исключительно бомонд. И еще те девочки в застиранных халатах и косынках, которые его гонят. У них серые лица, выцветшие губы и хриплое дыхание. Им легкий кайф не положен, только яд.
Девочек Куколка пару раз видела. Жалела. Тех, которые за свои деньги выжигали себя мозги, не жалела, а девчонок… Им лет по шестнадцать-восемнадцать, и выбор невелик: сюда либо на панель. Сами щуплые, грудки цыплячье, лица без выражения, без улыбок. Пожалуй, у них и выбора-то нет.
Куколка помотала головой, гоня дурные мысли и остатки хмеля. Они по доброй воле в это ввязались, а у нее работа, и нечего жалеть. И некого.
В тесной полутемной прихожей ее досмотрели. Чисто символически. Тому парню, который ее не то обыскивать, не то лапать пытался, она передние зубы вышибла локтем. Чуть пулю не схлопотала, но морально удовлетворилась. Тогда Кука принес извинения, и разошлись миром.
Сейчас только сумку проверили, куртку попросили расстегнуть. Куколка вовсе стянула ветровку, на пояс повязала. В доме жарко было, собственная котельная работала во всю мощь.  В той комнате, где Куколку хозяин ждал, было и того жарче. Душный дымный воздух ватным комом встрял в горле. Девушка торопилась наружу, но Кука как назло долго мусолил купюры, пересчитывал. Дважды перекладывал по стопкам, наконец, заулыбалась щербато.
Сунув в саквояж тугой сверток с пакетиками-дозами, Куколка пулей вылетела на улицу. Она провозилась долго. Вечерняя мгла совсем загустела, хоть руками рви. На четыре шага вокруг ни зги не видно. Ну, дворами быстро выйдет, не стоять только.
Петляла, как крыса. Ловко огибая освещенные пятачки, шарахалась от голосов. Немного заплутала, и очередной проулок вывел в тупик. Огляделась, ища проход, замерла настороженно.
Битые плафоны редких фонарей скалились хищно, разгоняя свет тусклых лампочек. Изломанные тени приплясывали по стенами. Драка. Эка невидаль в четвертом-то округе. Это у внешних все тихо-мирно: если кто кого стукнул, тут же каратели налетели. А тут просто бьют. До крови или до смерти.
Тут дело явно к покойнику шло. Вроде шестеро, не то семеро сцепились клубком. Топчутся, мешают друг другу. Каждый норовит подобраться к тому одному, которого они всей стаей к стене приперли. Двоих все время выносит из общего месива. Они обозлились, горячатся.
Куколка осмотрелась. До Кукиных патрулей далеко, орать бес толку, им с постов сниматься нельзя. А вот ей еще уйти можно. Ее не видели, не приметили, можно мимо пройти. И забыть.
Ручка саквояжа липла к вспотевшей скользкой ладони. Мешалась, зараза. Куколка сунула саквояж в кучу хлама, ногой тряпку подгребла, прикрыла. Все хорошо будет, вернется за ним потом, через часок. Или утром, когда посветлей будет.
Обмотала левую руку ветровкой поплотнее. Из кармана кастет вытряхнула, натянула на пальцы. Широкий, со штырем-лезвием, торчащим посередке. Ножом Куколка не владела вовсе, а это какая-никакая защита. Из руки не выбьешь, а если в шею или в пах пырнуть… ну не спасение, конечно, но фора. А бегала Куколка лихо.
Окрикнула дерущихся. Из пересохшего горла вырвалось бодрое и звонкое "эй!". Эхо отскочило от глухих стен, взмыло вверх. Мужики заозирались. Куколка шагнула в пятно света, замерла на кромке видимости.
- Мальчики, не скучно вам, а? – еще два шага к центру желтого круга, еще можно драпануть и не догонят. – Вы, гляжу, одни… Я тут тоже… одна. Совсем одна. Ску-у-ушно.
Вытянула последнее слово капризно. Губы облизнула, шагнула еще вперед. Те, что ближе стояли, навстречу подались. Драка зависла. Минутка, другая. Дышать стало страшно. Куколка не улыбаться уже не могла, губы свело. Левая рука вооруженная спряталась за спиной. Пальцы теснее сдавали ребро кастета. Его бы в правую взять, но она занята: безобидно раскрытая ладонь оглаживает грудь, живот. Отвлекает.

Еще мысль крутанулась в голове: а ну как пьяная потасовка? Дружеский мордобой, вроде разминки. Что тогда? Зачем влезла только… Ей бы сторонкой пройти, ей бы свалить, пока не опомнились, не помирились, не кинулись всем гуртом. От одного отобьется, от двоих может быть. А этих много для нее, ей бы и половины хватило.
Не убежала, не успела просто. Драка закрутилась по новой, завертелась водоворотом тел. Выброшенный из кадра поскуливал на одной ноте, комкал ладони между ног. Его уже сняли со счетов, вырезали и забыли. Месиво шло без него, быстро и слажено.
Того белобрысого, которого лихая шестерка прихватила на пустыре, Куколка теперь отличала. Болела за него. И хоть зарекалась в молотилово не лезть, на автомате рванула на выручку, когда его сбили. Один из тех, что с краю стоял, дернулся ей наперерез, загоготал. Только отвлеклась на секунду, обернулась и тут же отлетела назад, приложилась затылком. Спину крепко ободрало наждаком асфальта. Хорошо, успела руку с кастетом отвести.
В глазах потемнело, на мглисто-бархатном фоне заплясали звезды, змейки, круги. К горлу подскочила кислая муть с привкусом давешней водки. Сознание ухнуло куда-то, а вот тело не подвело. Спружинили мышцы, подкинули. Ноги начали бежать сами еще до того, как разошлась звездно-полосатая тьма.
И уже на бегу некстати вспомнилось, сработало, как тормоза:
- Саквояж-же… - просипела на вздохе, хватанула полный рот мокрого горького воздуха, умолкла.
Густой мат позади подхлестнул, ударил по нервам хворостиной. Девушка прибавила шагу, только удивилась, откуда взялись силы. Переставляла ноги быстро, ловко избегая цеплять носками стоптанных кроссовок мусорные выворотни на дороге. За спиной тот же топот и вой. Или это фантом погони колотиться в уши, пугает. И сил предает. Когда за пятки хватают, бежится резвее. А вот дыхалки все равно не хватит. Воздух колет легкие ледяной крошкой. Слюна во рту сбилась в склизкий ком, залепила глотку. Кашель с пеной сорвался с губ.
Куколка увидела знакомую дверь, дернула парня за собой. Лишь бы не заколотили. Да нет, быть не может. Дверь подчинилась удару плеча.
- Все... - ржаво взвизгнул задвигаемый брусок-засов. – Тут не достанут.
Сползла по стенки, потому что ноги не держали, колени подломились, как спичечные. Осела грузно, ухнула, всхлипнула мокрым от крови ртом. Ощупала затылок, макушку, пальцами по шее прошлась. Голова цела, шишка будет, но это пустяк. Еще ссадины  на лопатках, еще локоть разбила, еще… а, да что там. Живы остались и слава кому-то там на небесах или под землей, кто прикрывал.
Из обеих ноздрей потекло теплое. Куколка скрючилась, наклонилась вперед, ладоши подставила. Собирала кровь в горсточку, шмыгала носом. Это тоже ерунда, только сосуды полопались. Кровь лила шустрыми ручейками, булькала при вдохе.
- В кармане, там у колена… бумажные… платки в смысле. Достань, - прогундосила, и сама покривилась: голосок-то не больной мелодичный.

Куколка приняла платок и благодарность, кивнула. В голове дернулась, скакнула от затылка и вверх, к вискам режущая боль. Назойливая, как комариный звон у уха. За ночь она подкопится, раздуется вдвое, заполнит собой череп и станет по-мышиному скрести изнутри. И так несколько суток кряду. Все-таки, крепко она ударилась.
- Цел нос. Это другое. П-пустяк. П-пройдет скоро, - согретую в кулаке зажигалку отдала обратно.
Наверное, вокруг глаз синие "очки". Утром из зеркала на нее недовольно зыркнет не выспавшаяся девица похмельного вида, в которой с обидой придется узнать себя. А сейчас перед глазами плывет и картинка вибрирует, подпрыгивает. Зрение поводит или воображение шалит. Качественно она упала. Да и перепугалась не на шутку.
Могло и крупней не повезти. Могла сознание потерять или ноги бы отказали. Пусть и на несколько минут, но уже не побегаешь.
Вот любопытно, чтобы тогда белоголовый делать стал? Не спросишь теперь, неловко вроде.
Рыхлый бумажный комок Куколка прижала к носу, откинула голову назад. Разбитым затылком уперлась в голую холодную стену. Свежую ранку защипало, потом стало полегче. Холод на время прикрутил фитилек боли.
Повело в сон. Бег вычерпал силы до донца, теперь бы только до постели дойти. А можно и прямо тут лечь. С лестницы несло прогорклым жиром и отсыревшей пылью, пол разбит, разводы плесени по углам, под потолком. Недурное местечко, чтоб подремать.
Гоня сонливость, Куколка посмотрела на спутника поверх бумажного шара, быстро набрякшего красным. Между пальцами снова закапало. Куколка поспешила наклониться вперед, спасая и без того выпачканную одежду от бурых разводов, которые не застирать. Новое движение отлилось новой болью.
- Эй, а я тебя знаю, - присмотрелась, щурясь, чтобы точно знать, что не обозналась. – Ну да, точно знаю.
Аккуратно, чтобы не растрясти больную голову, запрокинула лицо. По глазам резануло синюшным светом тощей лампы где-то сверху.
Солоно стало в горле. Остро-металлический привкус вызвал тошноту и неестественный аппетит. Куколка сглатывала часто, упрямо сжимала челюсти. Не хватало проблеваться тут же. И без того похожа на чучело, взъерошенная с чумным взглядом, потерявшим фокус, обляпанная стылой грязью подворотен по самую макушку. Видела бы тетушка этакое позорище.
Хотя, видала она и хуже. Когда Куколку отыскали в одном из розариев Бестиария, было хуже. Девчонка с выхудовшими щеками и ямами глазниц на помертвевшем лице. С воспаленными веками и распухшими руками, потому что ни развязать ее, ни умыть похитителям в голову не приходило. В туалет тоже не водили. Густой запах собственного немытого тела, мочи ей мерещился еще и в больнице.
Память послушно выпихнула наружу все, что хранила в своих карманах. Только сейчас не до того.
- Ты Грин, - с открытки, которую тетушка хранила между страниц пухлого романа, он улыбался точно белокурый ангелок. – Я видела твои выступления и тут, в четвертом, и там.
Дернула подбородком, указала куда-то в сторону и вверх, имея виду большой и чудесный мир вне пределов Отрубленной Головы.